Теперь, когда до Ольшин уже так близко, хотелось, чтобы Соня была именно там. Ведь если она работает где-нибудь далеко, на Урале или за Уралом, — когда же он ее увидит, как ее разыщет? Зато, если она в Ольшинах…
Конечно, она в Ольшинах. Вряд ли ей удалось уехать. Раньше он уверял себя, что Соня обязательно где-то в глубине страны; теперь это казалось ему невероятным. Она может быть только поблизости, за Киевом, который туманным силуэтом уже рисуется перед глазами, или в Ольшинах. И, думая об Ольшинах и о Соне, он забывал, какое теперь время. Будто война уже кончилась.
В Ольшинах ждет Соня. Изменилась ли она за эти три года? Может, и изменилась. Но помнится она такой, какой была раньше, — смуглое лицо, алые, будто нарисованные губы, черные веселые глаза. Она любит смеяться, она всегда полна смеха, ежеминутно готового вырваться на волю, зазвенеть, заискриться, затрепетать в воздухе. И какой это смех, не похожий ни на какой другой, веселый, прозрачный смех. Ждет его в Ольшинах Соня. И теперь нечего больше откладывать. Теперь они справят свадьбу, какой еще не видывали в Ольшинах.
Он уже перебирал в памяти музыкантов, кого бы лучше позвать, чтобы плясать три дня и три ночи, а то и дольше. Ведь рассказывали же, что когда старый Рафанюк женился на Параске, которую отдавали за него силком, то, чтобы показать себя, целую неделю справлял свадьбу. Говорят, вся деревня пьяная лежала. Уж какой был скупой, а тут всех угощал, даже самых что ни на есть бедняков. А Стефек ведь берет жену по любви. Он справит еще лучшую свадьбу. Не надо, чтобы люди перепились, надо, чтобы они весело плясали, чтобы Сонин смех раздавался над озером, чтобы дом ходуном ходил и притопывал, чтобы Ольшины просто захлебнулись музыкой. Чего ж им с Соней надо? Быть вместе, и больше ничего. Шумная свадьба — это только чтобы надолго запомнили. А после свадьбы? Тогда, перед войной, им хотелось в город — жить в городе, работать в городе. Но теперь он даже не понимал, как ему могло хотеться уехать куда-нибудь из Ольшин — от озера, от реки, от милых, знакомых мест? Даже странно подумать о себе и о Соне где-нибудь не там, не на этих тропинках, исхоженных по сто раз, не на выгоне у реки, не в ольховой роще или в лодке на озере.
Холодный ветер еще отдает зимой. Но ведь уже апрель. Пока поспеешь в Ольшины, будет настоящая весна. Все зазеленеет, зазолотится от жабника, заголубеет от незабудок — к свадьбе, к их с Соней свадьбе! Заколышутся высокие травы, запоют птицы на опутанных хмелем кустах…
— Вот вам и сон! — громко сказал кто-то у самой платформы.
Стефек вздрогнул, вырванный из полудремоты.
— Что случилось?
— Две сотни бомбардировщиков идут на Киев. «Юнкерсы». Из Киева дали знать.
На платформах засуетились. Оживились вагоны на соседних путях. Зазвучали голоса. Заспанные люди вылезали из вагонов, глядя на запад, где днем виднелась колокольня лавры. Теперь она скрылась, хотя ночь не была темной: где-то за неглубокими тучами таился месяц и не давал черноте быть черной. Даже силуэты близких деревьев не выделялись, сливались с фоном. А там, подальше, все сгущалось еще плотнее, окружая человека невидимой стеной. Люди двигались осторожно, будто и вправду можно было наткнуться на эту стену, несуществующую, но ясно ощущаемую.
— Ничего не слышно?
Они искали во мраке места, которые так отчетливо видны были днем, — зубчатую неровную линию города на холмах, так похожую на линию леса на горизонте, что можно было бы принять этот далекий город за лес, если бы не колокольни и несколько больших зданий, нарушающих иллюзию своей прямолинейной геометрической правильностью. Теперь не было видно и этих очертаний. Все пространство заполнил рассеянный, негустой мрак.
Далеко, далеко слышался глухой рокот, едва уловимый гул — это дышал фронт. Но над Дарницей воздух был пуст и нем.
— Они над Киевом.
В рассеянном, ровном мраке появились искорки. Они вспыхивали и гасли, на мгновение сверкнув в небе.
— Зенитки бьют.
— На нас они идут или на город? Бомб не слышно!
— Чего им на город бросать? Что там, в городе? А тут… Небось уж знают, сколько здесь составов скопилось. Да и мост разрушить охота…
— Тише, не болтайте, послушаем!
Стефек стиснул зубы. Сердце бьет в набат. Ведь вот не впервые он это переживает, а привыкнуть не может. И хуже всего именно ожидание. Даже первая бомба приносит какое-то облегчение — сердце успокаивается, начинает биться ровнее. Потому-то Стефеку — и не ему одному — так хочется, чтобы скорей уж началось.
Искорки в небе сгустились. И вдруг где-то далеко — над городом или немного ближе сюда, к Дарнице, — повис огромный фонарь, осветительная ракета.
Уже слышался протяжный, прерывистый гул моторов. Эти перерывы пугали — будто мотор замирал на мгновение, готовясь к чему-то ужасающему. Гул все усиливался, превращался в рев, надвигался, как гроза. Сомнений не оставалось. Враг не собирался нападать на город, огрызающийся сотнями зениток. Самолеты шли сюда, где поблескивающая лента реки обнаруживала черную поперечную линию моста и выдавала лежащий за ним огромный дарницкий железнодорожный узел, забитый десятками поездов.
Над городом, как меч из голубой стали, поднялся луч прожектора. За ним второй. Десятки, сотни прожекторов обшаривали мрак, мощными взмахами, как гигантские метлы, обметая небосвод. Все ближе гремели зенитки, все ближе слышался рокот моторов, он наполнял воздух — казалось, ревут и небо и земля. Над лесом, вырвав из тьмы верхушки черных сосен, повисла на парашюте ракета. Потом другая, третья. Все ближе и ближе протяжный, долгий вой — и, наконец, грохот первой бомбы.
— Бросают!
Затарахтели пулеметы. Повернулись стволы зениток на платформах.
Вой раздираемого воздуха. Это уже не бомбы… Словно внезапный вихрь налетел на землю. В свете висящих над путями ракет неожиданно вынырнула, как бы над самой платформой, чудовищная морда гигантской стрекозы, тупая и зловещая.
— Пикируют.
Из леса била артиллерия. С платформы короткими, отрывистыми залпами стреляли зенитки.
— Пикирует!
Бомба грохнулась на пути, взметнула к небу обломки вагонов. Все пытались сбить ракету — кто-то упорно стрелял из автомата. Наконец, это удалось. Но вместо нее вспыхивали все новые. Над Дарницей стало светлей, чем днем. Резкий белый свет залил рельсовые пути, вагоны, обнажил круглые бока цистерн, штабеля ящиков с боеприпасами, лесные опушки. Протяжный стон моторов, грохот орудий, свист бомб, короткий лай пулеметов сливались в сплошной гул. Фонтаном взлетали в воздух доски, балки, обрывки жести и, как при замедленной киносъемке, тяжело сползали на землю.
— Цистерны, оттянуть цистерны! — раздалась чья-то резкая команда. Стефек бросился к вагонам. Его опалило пламенем, ослепило нестерпимым светом, в царящем вокруг безумии трудно было что-либо разглядеть. Он протиснулся между двумя мощными, круглыми валами цистерн, увидел огромный крюк, сверкающие звенья цепей. Где-то поблизости упала бомба — закачалась, поплыла земля под ногами. Это подстегнуло солдат, как кнутом. Слились слова русской и польской команды, пытающейся перекричать адский шум. Под вагонами перебегали солдаты, исполняя приказания командиров. Кто-то взывал о помощи, кто-то с явным польским акцентом ругался по-русски. На вагоны посыпались и с шипением покатились, взрываясь ярким белым пламенем, зажигательные бомбы.
Невдалеке, за путями, все чаще трещали беспорядочные выстрелы. «Боеприпасы!» — мелькнуло в голове Стефека. Рвались сваленные вдоль полотна ящики с боеприпасами. Они взвивались вверх, как ракеты, рассеивая снопы искр. Всюду стлался розовый дым, он врывался в горло, ел глаза.
Стефек начал отцепку. Он напряг все силы, и вот под его руками соскользнул первый крюк, заскрежетали упавшие цепи. Подскочившие красноармейцы оттолкнули цистерну. Она дрогнула и медленно покатилась к лесу.
— Снарядов! Давай снарядов! — услышал Стефек крик с платформы, откуда непрерывно гремели зенитки. И в то же мгновение, при свете взрыва, увидел рассыпанные под вагоном темные цилиндры. Он нырнул под вагон, за ним кинулись другие — снаряды стали быстро передавать из рук в руки. Воет вражеский самолет. Он тут, над самыми вагонами, так близко, что не слышно даже воя бомбы: стремительный, глухой удар в землю — и внезапный взрыв, волна воздуха в лицо, песок во рту, град осколков, решетящих вагоны.
— Снарядов, снарядов сюда! — отчаянно кричит кто-то с платформы. На платформе пламя, она горит, но никто с нее не соскакивает. Торчат вверх, поворачиваются черные стволы зениток, целя прямо в толстые сигары пикирующих самолетов. Секунду видна грозная, уродливая морда чудовищной стрекозы — и сразу живот, сверкающий, как у акулы. Пошел вверх.
Вдруг торжествующие крики:
