Он достал блокнот, раскрыл его на чистой странице и положил на сиденье между собой и Таней.
– Вы знаете, существует какая-то странная зависимость между основными датами биографии Наполеона и Гитлера. Вы ничего об этом не слышали?
– Нет, никогда. – Таня пожала плечами. – Какая же может быть зависимость?
– Очень странная, – повторил Болховитинов. – Я вам сейчас ее продемонстрирую. Вот смотрите, начнем с события, которое в обоих случаях так или иначе подготовило почву для прихода к власти и Наполеона, и Гитлера. Когда произошла французская революция?
– Ну... в тысяча семьсот восемьдесят девятом.
Болховитинов достал карандаш и записал на странице год.
– А революция в Германии?
– В восемнадцатом, кажется?
– Совершенно верно. Итак, рядом с цифрой 1789 я пишу 1918. Сколько лет разницы?
Таня сморщила нос, считая в уме, и не совсем уверенно сказала:
– Кажется, сто двадцать девять.
– Правильно. Вы помните, в каком году Наполеон пришел к власти?
– К консульской?
– Нет, к императорской.
– К императорской не помню.
– Наполеон короновался в тысяча восемьсот четвертом году, записываем эту дату. А когда Гитлер стал канцлером?
– В тридцать третьем... Постойте, это же опять сто двадцать девять лет разницы!
Она, широко раскрыв глаза, смотрела на страницу блокнота с детским изумлением.
– Погодите, это еще не все. В тысяча восемьсот девятом году Наполеон разбил Австрийскую империю и вступил в Вену; в тысяча девятьсот тридцать восьмом Гитлер вступил в Вену, аннексировав Австрию. Разница опять, извольте видеть, сто двадцать девять лет. Правильно? Смотрите дальше: через три года после этого Наполеон начинает войну с Россией. Июнь восемьсот двенадцатого, вы знаете. А июнь девятьсот сорок первого, сколько лет разницы?
– Сто двадцать девять, – шепнула Таня почти испуганно.
– Ну вот видите! И еще одна дата: начало военной карьеры. Наполеон поступил на военную службу в тысяча семьсот восемьдесят пятом, за четыре года до революции; Гитлер – в тысяча девятьсот четырнадцатом тоже за четыре года до революции в Германии. Опять таки сто двадцать девять лет разницы. Вопрос: что означает это фатальное число, сто двадцать девять?
– В самом деле, что? – с детским страхом спросила Таня.
– Понятия не имею! – Болховитинов развел руками и рассмеялся. – Я только знаю благодаря этому, что Гитлер потерпит фиаско в сорок четвертом году.
– Почему?
– Потому что Ватерлоо было в тысяча восемьсот пятнадцатом! Прибавьте сто двадцать девять, и всё.
– Поразительно, просто поразительно, – сказала Таня. – А даты рождения совпадают таким же образом?
– Нет, вот даты рождения не совпадают, это единственное исключение. Между ними разница в сто двадцать лет. Очевидно, не совпадут и даты смерти. Наполеон умер в тысяча восемьсот двадцать первом. Я не думаю, чтобы Гитлер дожил до пятидесятого.
– Не думаете?
– Нет. Мне кажется, Гитлер не переживет военного поражения, такие фанатики обычно предпочитают гибнуть вместе со своими планами. Если лететь, так уж вверх пятами, по Достоевскому...
– А почему вы так уверены, что Германия обречена на поражение?
– Потому что она имела неосторожность начать войну с Россией. Вы знаете, Татьяна Викторовна, в конечном счете для меня не столь уж существенно, кто управляет страной – государь император или ваш генсек. Россия останется Россией, и сегодняшний колхозник – это все равно тот самый русский мужик, который сумел одолеть и татар, и поляков, и шведов, и французов...
– Забавно, – усмехнулась Таня, помолчав. – Удивительный вы человек, Кирилл Андреевич. Ну что ж, поехали?
– Слушаюсь...
Километра через два бетон кончился, пришлось опять свернуть на объезд. Опять пошли ухабы, пыль, горы развороченной глины, по которым ползали взад и вперед неуклюжие механизмы. Пленные в изодранных, выгоревших добела лохмотьях с теми же ярко-красными буквами «KG» тащили куда-то огромную, сплетенную из железных прутьев решетку, которая прогибалась и пружинила. Впереди показались дощатые домики, высокие насыпи белого песка, какие-то машины.
– Здесь сейчас идет бетонирование, – сказал Болховитинов, подъезжая ближе, – с гравием у нас трудно, приходится использовать местный камень – дробилка вон там, видите. А это бетономешалка...
Подъехав к одному из домиков, он остановил машину.
– Я загляну к прорабу, – сказал он, – это ненадолго – четверть часа, самое большее. Вы посидите здесь или зайдете со мной в контору?
– Я посижу здесь, – сказала Таня, вглядываясь в группу пленных.
Болховитинов ушел. В машине, которая стояла на самом солнцепеке, через пять минут стало невыносимо душно. Тарахтела бетономешалка, ветер нес белую пыль от дощатых навесов, под которыми были сложены штабели бумажных мешков. Таня издали всматривалась в обросшие, изможденные лица пленных – как всегда, с тайной надеждой и боязнью. Неизвестно, чего здесь было больше, страха или надежды; и если бы какой-нибудь волшебник предстал перед нею и спросил, хочет ли она увидеть здесь, сейчас, Сережу или Дядюсашу, – она не знала бы, что ответить.
Болховитинов вышел в сопровождении какого-то немца в штатском и еще одного, по-видимому русского, быстро говорившего что-то с угодливым выражением. Они пошли к навесу с бумажными мешками, потом к бетономешалке. Немец остановил одного из пленных и стал вместе с Болховитиновым разглядывать и перетирать в пальцах то, что было у пленного в тачке. Они явно спорили, человек с угодливым лицом стоял рядом, поглядывая то на одного, то на другого.
– Татьяна Викторовна, подойдите-ка, прошу вас! – крикнул Болховитинов, обернувшись к машине.
– Переведите, пожалуйста, – сказал он, когда Таня подошла. – Скажите этому субъекту, что я категорически против использования цемента этой марки. Скажите, что я предлагаю немедленно прекратить укладку бетона и отправить образцы на лабораторное испытание. В противном случае, скажите ему, я буду...
– Минуточку, – взмолилась Таня, – я же все перепутаю. Давайте фразу за фразой.
Она с грехом пополам перевела немцу всю длинную тираду Болховитинова, путаясь и запинаясь на технических терминах. Потом перевела такой же длинный ответ немца. Потом Болховитинов взял ее за плечо и легонько потряхивая, велел сказать немцу, что он, господин доктор-инженер Шреде, отъявленный невежда и очковтиратель.
– Я не знаю, как по-немецки «очковтиратель», – испуганно сказала Таня.
– Как не знаете, – крикнул Болховитинов, – это же ваше советское слово!
– Да, но по-немецки...
– Ах, ну конечно, простите, – спохватился он. – Этот болван заморочил мне голову, я действительно ничего не соображаю. Словом, скажите ему, что он не инженер, а сундук.
– Что, что он говорит? – спросил Шреде.
– Он говорит, что вы не инженер, но большой ящик, наполненный старыми тряпками, – сказала Таня, любезно улыбаясь.
Шреде побагровел, затряс головой. Болховитинов молча и яростно погрозил ему пальцем и, держа за локоть, повел Таню к машине.
– Простите, я погорячился, – сказал он, когда они снова выехали на бетон.
– Ничего, – сказала Таня. («Вам это идет, – добавила она про себя, – в спокойном состоянии вы слишком уж хорошо воспитаны».) – Но я думала, вы говорите по-немецки...
– Вообще объясняюсь довольно свободно, – кивнул Болховитинов, – Когда спокоен. А стоит разволноваться, и сразу забываю самые нужные слова.
– Из-за чего, собственно, было волноваться сейчас? -удивленно спросила Таня.
– Вы понимаете, цемент этой марки...
– Ну да, вы говорили, – перебила она. – Но вообще, какое вам дело до того, прочным получится бетон или развалится через полгода?
Болховитинов помолчал, потом сказал сухо:
– Я уже имел честь изложить вам свое отношение к строительству этой дороги. Будь оно другим, я бы здесь не работал. Но коль скоро работаю, считаю своим долгом работать хорошо. Это, если вам угодно, элементарная профессиональная этика.
Последняя фраза Таню обидела. Ну конечно, подумала она, мы ведь здесь не способны понять, что этично и что нет; явился дворянин из Европы и учит советских дикарей элементарной этике. Подумаешь!
Она надулась и ничего не ответила. Умолк, заметив ее настроение, и Болховитинов; до самого Энска они не разговаривали.
На Пушкинской он помог ей выйти из машины и сдержанно попрощался. Может быть, он ждал, что Таня пригласит его зайти, но приглашения не последовало, и Болховитинов снова сел за руль. Когда маленький, похожий на круглого жука «ханомаг» скрылся за углом, Таня обиделась еще больше.
В конце сентября окончательно испортилась погода, зарядили дожди. Наступила осень, вторая осень оккупации. Если бы кто-нибудь сказал раньше, что это продлится целый год и что через год этому еще не будет видно конца!
