Я машу рукой.
Через минуту он подходит снова и поднимает руки:
— Папа, я вспотел ходить. Сними свитер.
Пока я с трудом стягиваю с него связанную Верой толстую модную кофту, он заканчивает свой неизвестно когда начатый рассказ:
— Я искал Иру. И в комнате нет, и на улице нет, а она под корягой…
Я хотел спросить — под какой такой корягой и кто такая Ира, но Антон, освобожденный от свитера, тотчас уходит по своим делам.
— Папа, занято! — кричит он из туалета.
— Все понятно! — отзываюсь я.
Однако вскоре он — снова рядом со мной, гладит ладошкой своей мягкий свитер.
— …А потом я опять буду маленьким, — говорит он уже о чем-то другом, — и распущусь…
«А мы опять распускаем…»— вспоминаю я слова Веры, когда она после очередной примерки горестно вздыхает и распускает тающий на глазах недовязанный свитер Антона…
Давно ли на нашей улице стоял только один крупноблочный дом… Теперь их уже три. Одинаковые, отличающиеся только цветом, они стоят каменными островами среди высыхающего озера частных деревянных домишек. Маленькие домики окружены садами и заборами; за одним из них изредка позванивает цепь — отряхивает залежалую шерсть собака. Собака злая — ее не спускают с привязи; если не понравился прохожий, лает до хрипоты.
Антон немного подрос, но все же еще боится угрюмой дворняги. Однако всегда норовит поглядеть в щелку — что она там поделывает. Вот и в этот раз посмотрел и говорит:
— А кто сильней собаки?
— Медведь, волк.
— А у нас такой был случай. Дрались собака и лисенок. И, думаешь, кто победил?
Мне жалко лисенка, но я честно признаю:
— Собака…
— Нет, лисенок! — Антону весело оттого, что мне, оказывается, неизвестна эта история с лисенком, и он ждет естественного вопроса.
— А как же это лисенок? — говорю я озадаченно.
— А он убежал!..
Я смеюсь, и Антон смеется, и легкое веселье обдает нас брызгами уходящего солнца. И мы долго еще чувствуем в душе его тепло.
Идти по улице можно в двух направлениях — к Дому торговли или вокзалу. И тот, и другой путь одинаково заманчивы: в Доме торговли можно зайти в отдел игрушки и поглядеть на самоходные машины и елочные украшения — первый признак того, что ноябрьские праздники позади, и на горизонте замаячил пока еще далекий, но желанный и радостный Новый год. Однако многоголосая, многоликая толпа в магазине как-то разобщает нас, мое участие в прогулке сводится разве что к наблюдению за тем, чтобы Антон в сутолоке не потерялся. Его это не всегда устраивает, ему бы лучше куда-нибудь деться — потом все равно найдемся около магазинного телефона-автомата…
На вокзале же можно посмотреть, как прибывают пассажирские поезда и на перрон высыпает рой удивленных людей: еще четыре часа назад они были в Ленинграде, и вот уже дома!
Там мимо платформы проносятся товарные составы. Они везут и доски, и машины, и черные цистерны, а иногда и танки — было такое один раз. Тут все интересно: куда идет состав? сидят ли в танках танкисты, а если ночью, — то, что же, и спят? а кто может догнать поезд? сайгак может? а гепард?
Однако мы идем к торговому центру — рядом с ним строится новый дом. Стройка — это тоже привлекательное место. Во-первых, там написано «Проход воспрещен», а ты идешь… Во-вторых, там можно найти все, что душе угодно: липучую резину, проволоку, кафельные плитки, деревянные рейки для сабли…
— Весь дом из кирпичиков, — говорит Антон, когда мы подходим ближе.
— Наш тоже, — бросаю я.
— Наш не такой.
— А какой же?
— Наш из стен.
— Вот как. А стены из чего?
— Стены из обоев.
Интересно, знает он, что такое бетон? Во всяком случае, наверняка слышал это слово.
— Наши стены, — начинаю я…
Но Антон перебивает:
— А почему самолет с крыльями?
— Держится за воздух, — говорю я без запинки, — как птицы.
— Но он же не делает так… — машет Антон руками.
Мы опять забыли рукавички, а без них холодно.
— Потепли мне руки, — говорит Антон, не дождавшись ответа, и я засовываю его ладошку в свой карман. Ладошка уже ничего — крепкая.
— Ты все забываешь, — укоряюще говорю я, — так недолго и простыть, и опять придется есть масло с прополисом. Вот вчера пришел с улицы — хоть выжимай, до нитки промок. Разве ты не видел, что идет дождь?
— А я не смотрел вверх и не видел.
— Не видел… Все ты видел… Ты просто хитришь. А ведь скоро в школу пойдешь, уже в средней группе.
— А я забыл, что в средней…
Несколько секунд мы шагаем молча. Я слышу, как в моем кармане шевелятся маленькие пальцы — их хозяин просит мира. — Но мои — словно ничего не чувствуют.
— Папа, а кто лучше — тепловоз или электровоз?
Ну вот, сейчас скажет: лучше бы было к вокзалу идти…
— То есть как это лучше?
— Ну, в тепловозе — тепло, а электровоз током может ударить…
— Я не буду отвечать тебе, я сердит.
— А ты не отвечай, ты просто слушай. Вот кто сильней — дог или овчарка?
— Наверно, дог.
— А боксер или тельер?
— Терь-ер. Рэ.
— Терьер.
— Наверно, боксер.
— Почему ты все — наверно? А на самом деле?
— У меня нет собаки, и я не знаю, какая из них сильнее какой.
Антон выдергивает руку.
— А давай купим? Мне Вадик сказал, что так свою отдаст. Она недавно у него.
Подловил, ничего не скажешь. Кошки ему уже мало.
— Собака это тебе не кошка, — говорю я со знанием дела. — С нею знаешь сколько надо возиться?..
— Ну, сперва возиться. А потом она щенков заведет, и мы ее выпустим, а щенков оставим — и возиться не надо.
— Хм…
Чаще всего он сам находит выход из каверзных положений — легко меняет тему разговора. Я объясняю это тем, что душа его не терпит никакого застоя, никакого торможения, и, если случается заминка, он спокойно переключается на новый интерес.
— А если достать до воздуха?
Не тучи ли вызвали этот вопрос… Пока, мы шли, над городом очень быстро сгустились облака. Темное движущееся крыло занавесило западную часть неба. Прохожие, поглядывая на него, прибавили шагу… Мы тоже ожидаем дождя и присматриваемся к обстановке.
— Там опять воздух, — отвечаю я. Вопрос легкий.
— А дальше?
— Воздух.
— Все воздух и воздух?!
— Ну да…
— Как же так?
— А вот так. Это бесконечность. Ничто, понимаешь? То есть пустота, космос.
— А воздух?
— Там уже и воздуха нет.
— А ты говорил: опять воздух.
— Господи, я говорю о том, что еще дальше. Ну, вот как улицы: одна, вторая, конец города, начало другого…
— А еще дальше? Ну, на самую даль…
— Дальше… — что-то отвлекает меня. — Вон, смотри-ка, смотри! — неожиданно вырывается у меня.
К дверям магазина сбегаются люди — прячутся от сильного града. Его волна хлестнула неожиданно и шумно, она бежала по улице у всех на глазах. Крупные белые горошины гремят по козырьку у входа, скачут по асфальту, подпрыгивают, как резиновые, собираются светлыми пятнами в выбоинах мостовой.
Я спешу под навес, а Антон пытается поймать рукой хоть одну ледяную жемчужинку и, возбужденный, кричит:
— Это разведчик! Сначала он, а потом дождь!..
В другой раз он видит на небе луну. На ходу долго смотрит на нее и говорит:
— Мы идем, и луна идет.
— Это тучи бегут, — уточняю я, — а луна стоит на месте.
— И луна идет, — упорствует Антон.
— Тучи, — повторяю я спокойно, потому что тут доказывать нечего.
Наутро по дороге в сад мы видим луну совсем в другом месте — чистую, одинокую на утреннем небе.
— Папа, а луна вон уже где.
— Ну конечно, она движется вокруг земли, а земля вокруг солнца.
— А вчера ты говорил, что луна стоит на месте…
— Вон, смотри, «КрАЗ» стоит, — перебиваю я его, показывая на огромный самосвал, подъехавший к светофору.
— Какой «КрАЗ»?
— Да вон, с медведем.
Антон долго молчит, смотрит, потом, разглядев на капоте машины блестящую фигурку зверя, как-то странно — не то успокоенно, не то разочарованно — произносит:
— А я думал: с каким медведем…
Прогулка кончается, пора отправляться домой.
— Давай опять в птиц? — говорит Антон, предлагая игру.
— Давай, — соглашаюсь я.
Это старая наша игра. Очень простая: нужно по очереди называть птиц. И кто больше назовет, — тот и выиграл.
— Воробей, — называет Антон.
— Грач, — чуть подумав, отвечаю я.
— Ворона.
— Гусь.
— Воробьиха…
— Э-э-э, — говорю я, — так не пойдет. Это одно и то же.
— Гусь и воробьиха?
— Не гусь и воробьиха, а воробей и воробьиха. А воробья ты уже называл.
— Так это же она, самка. И цвет у нее другой, ты же сам говорил…
— Говорил, правильно. Но это одно и то же. Вот понимаешь, — птицы. Это значит — пернатые. А воробьи — это отдельный вид, и самка и самец. Как и гусь и гусыня, щегол и щеголиха… Да, так, наверно, — щеголиха…
