— А ну вас всех к хренам! — лениво протянул Кухарченко и почесал, зевая, волосатую грудь. Под смуглой кожей рябью забегали, заходили тугие узлы мускулов.
— Если рано вернешься, — сказал ему Ефимов с масленой улыбкой, — загляни в Александрово, к той самой. Она мне литровочку обещала. Прима! Первачок на табачке настоянный!..
Надо разобраться во всех этих людях, но как это сделать? Чужая душа, вспомнил я народную мудрость, потемки. Чужая душа — темен бор. Легко заблудиться в ее тайниках.
Когда Кухарченко ушел, Ефимов сказал мне тоном начальника:
— Возьми у разведчиков полный офицерский костюм. У них там целый склад этого добра. Через час на операцию. Я сам соберу народ. Поедете в крупный стан полиции. Кухарченко скажет какой.
«Как он противен мне», — думал я, повертываясь к нему спиной.
— Подожди! — окликнул он меня и, обогнав, достал что-то из кармана. Он улыбался. — Возьми, Витя. Пригодится. Для пущей солидности.
Что это? Крест? Так это же Генриха Заала крест! У меня его Самсонов отобрал.
— Постой! Хозяин велел проинструктировать тебя. Ну, что я тебе могу сказать?.. Станиславского читал? Нет? Жаль — прекрасное руководство не только для артистов, но и для разведчиков, поскольку разведчики тоже артисты. Так вот… Роль, говорит Станиславский, должна быть надета не внакидку, не в один рукав, как набрасывают шинель, — надо всего себя втиснуть в кожу другого человека… И еще он говорил: в жизни следует играть правдоподобнее, чем на сцене, где тебе заранее верят, иначе можно нарваться на скандал. Самое главное для актера в жизни, каким является разведчик, — чувство меры… Провалившихся освистывают пулями! Ну, беги! Переодевайся!
Инструктаж продолжался, когда я переоделся:
— Подтяни сапоги! Офицеры-немцы носят сапоги почти до колен, а не сжимают их в гармошку, как наши пижоны… Подстриги ногти — ты ж обер-лейтенант, а не китайский мандарин.
Он даже обнюхал меня:
— Вроде ничего! Не подходи к костру — опытные немцы и полицаи наших лесовиков по дыму узнают. Возьми «Кёльнской» воды у Иванова…
— Часа через три или четыре — был уже полдень — перепуганный пастушонок доставил властям села Перекладовичи листок бумаги, оказавшийся ультиматумом:
«Бургомистру и начальнику полиции села Перекладовичи, Могилевский гебитскомиссариат. Генеральный комиссариат, Белорутения, Рейхскомиссариат Остланд.
В целях безопасности личного состава и имущества германской армии настоящим предлагаю вам, на основании приказа генерального комиссара № 082, собрать все имеющееся в селе огнестрельное оружие. Предлагаю вам, бургомистру и начальнику полиции, в сопровождении не более пяти полицейских, лично доставить оружие к 12.30, на предмет временной сдачи вышеобозначенного оружия воинской части германской армии, автоколонна которой пройдет затем через ваше село к Могилеву. Неисполнение приказа будет караться по законам военного времени.
Хайль Гитлер! Начальник автоколонны Ком. Н-ского батальона
Обер-лейтенант Генрих Зааль».
«Гробница», не выезжая из леса, билась в конвульсиях, надрывно выла и громыхала. Это Кухарченко выжимал из машины как можно больше шума в надежде подкрепить миф о существовании автоколонны вермахта. На опушке расположилось в ожидании ответа на ультиматум около десятка «полицейских», с белыми повязками на левом рукаве. Неподалеку, на залитой солнцем вершине косогора, на виду у полицаев Перекладовичей, в картинных позах, словно позируя фотографу журнала «Фронт унд хаймат», стояло трое «немцев».
«Оберштурмфюрер СС» — бледный и хрупкий на вид, давно не стриженный юноша, глядевший поверх слезавших на нос очков, — стоял в позе, достойной арийца, офицера-эсэсовца, крестоносца. В правой петлице его френча поблескивали серебряные рунические знаки «СС» — символ власти и разрушения, на левой — два серебряных квадратика оберштурмфюрера. Серебряный череп и кокарда на фуражке. Обшлаг сверху обшит лентой с надписью серебряной вязью: «СС дивизион Тотенкопф». На поясе — пряжка с надписью: «Моя честь моя преданность».
Второй «немец», по званию ефрейтор, а по прозвищу Баламут, заметно нервничая и оправляя мешковатый серо-голубой, с прозеленью мундирчик и помятые бриджи, заговорил трескучим от азарта голосом, с вологодским прононсом:
— Это, пожалуй, похлеще того раза, когда мы бандитов с тобою, обер, ухлопали!..
«Штабрфельдфебель Ганс», он же Васька Гущин, в десятый раз спрашивал, играя цепью и бляхой фельджандарма на груди:
— Неужели получится?
Между нами и Перекладовичами, над поседевшим от зноя выгоном, струились волны раскаленного воздуха. Дома, амбары, беспорядочное нагромождение крыш, разноцветные пашни на горизонте — все это мелко дрожало, струилось в густом трепетном мареве, словно отраженное в волнуемой легкой зыбью воде.
— А почему, «Ганс», думаешь, не получится? — спрашивает «Фриц». — Бабы, что в лесу ягоды собирали, приняли нас за немцев? Приняли! Вот только грудиновская полиция смоталась по неизвестной причине. Вас ист дас?
— Почему «неизвестной»? — отвечал лжефельдфебель. — Я раскусил, в чем дело. Дело в том, что в Грудиновке Аксеныч недавно обезоружил всех полицаев и Полевой распустил их по домам. Все-таки, как ни говори, немцы им насильно оружие всучили. Вот они и разбежались, завидев нас, побоялись встретиться с начальством. Зато «папашу» словили…
«Папашей» мы почему-то назвали повстречавшегося нам в Грудиновке пожилого субъекта из Нового Быхова, немедленно предложившего «доблестной германской армии» свои услуги в деле искоренения «сталинских волков».
Разговаривая, мы не спускали глаз с Перекладовичей. Село словно вымерло.
— «Папашу» наш обер здорово купил, — вспомнил Баламут. — Ты, «Ганс», в кабине сидел, не видал ничего… Как сыпанет обер по-английскому, а тот — я, я, пан… я, я, герр офицер, пожалуйте, говорит, списочек коммунистов и прочей нечисти болыпевицкой в Быхове и Грудиновке, до колхозного библиотекаря включительно. Этот, мол, «Правду» выписывал, а та — в Москву на сельскохозяйственную выставку ездила… Только, говорит, вы мне мое хозяйство в Грудиновке верните, что советская власть у меня отобрала, век благодарен буду… Обер наш даже поперхнулся. А все-таки английский здорово похож на немецкий. У меня даже мурашки по спине зашныряли. Точь-в-точь как фрицы у нас в «дулаге», бывало, гавкали!
— Английский не очень схож с немецким, — авторитетно заявил я. — Английские слова я на немецкий манер коверкал…
— Неужели поверят в ультиматум? — бубнил «Ганс»-Гущин.
Сердце мое под саржей френча билось так, что я искоса поглядывал на крест — не подпрыгивает ли?
— Некрасиво, — укоризненно заявил Баламут, передавая мне бинокль, — нечестно с вашей стороны, господин обер-лейтенант. А еще комсомолец! Ай-яй-яй!.. Вы «папаше» место начальника самообороны обещали, дом обещались отдать, а как выехали из Грудиновки — передали его Пашке Баженову. «Черный» его сразу в рай отправил.
Такой пустотой, таким безлюдьем веяло от притаившегося села, что оно стало казаться мне ненастоящим, нарисованным.
— Чего ржешь. Баламут? — спросил «Ганс»-Гущин.
— Вспомнил, как у «папаши» глаза под кепку полезли, когда «обер» наш стал самокрутку из самосада вертеть…
— А «папаша» меня, хлопцы, воодушевил, — сказал я, — ведь покойник был быховским жителем, немцев каждый день видел, а нас за партизан не признал!
— Камрады! — забеспокоился Гущин. — А от меня не будет русской махрой вонять?
Стрелки часов прилипли к циферблату.
— Доконает Алексей «гробницу». Под такой шум настоящая автоколонна подъедет — не заметишь.
Странно раздваивается в такие минуты человек. Одна его половина слушает, отвечает, беззаботно смеется. Другая — стремительно мобилизует и держит в боевой готовности все душевные силы. Чем лучше уживаются между собой в человеке эти две половины, тем полезнее он как разведчик…
— Осталось две минуты…
— Слышите? Кухарченко мотор заглушил.
Тишина. Стрекочут кузнечики.
— Ну, держись, братва! Спектакль начинается. Вон атаман бежит. Не туши-ка, прикурю…
На!.. Вот дает! Не смотри, что коротконогий!
Кухарченко взлетел на вершину холма, вырвал у меня бинокль.
— Только время потеряли даром! Я же говорил — с налета надо. Ультиматум вздумал писать. А плюс бе!.. Образованный слишком, не можешь без писанины! — Он разочарованно опустил бинокль, ожесточенно почесал затылок. — Не поверили. Время вышло…. — Но не такой человек Кухарченко, чтобы мириться с неудачей: — Эх, была не была! Веди, Витька, ваше благородие, в село!.. Какого хрена? Офицер ты германский или нет?..
— Постой, Лексей, а ну фрицы там? Что, Витька с ними по-английски будет балакать? Одних полицаев там, кажись, больше сотни! — нерешительно возразил «Ганс» Гущин.
