и осталось в ее сердце нетронутым, неразрушенным, неистребимым до конца жизни.
Через полчаса мужчины вышли во двор покурить. Надя тоже встала и откланялась. Анна Николаевна проводила ее до ворот. «Спасибо тебе, что пришла, большое спасибо…»
Серафима с невестками обосновались на кухне.
— Ну, если говорить откровенно, глупость одна — эта первая любовь, — сказала Вера, разглядывая на свет белую, тонкой вязки кофточку. Она оставила эту кофточку за собой, но боялась промахнуться и все разглядывала ее, радуясь искусному рисунку, и, поглощенная своим занятием, машинально повторяла: — Одна глупость, а не любовь. Детство… Я понять не могу, даже удивилась, что она пришла… Так, может, порисоваться: вот, дескать, я какая…
«По себе, наверно, судишь, сама смолоду любила рисоваться», — подумала Серафима и со скрытым презрением поглядела на манипуляции Веры с кофточкой: «Кто я, чтобы барахло какое-нибудь предлагать». Разговор у женщин шел о Наде.
— Я и не припомню эту любовь, — продолжала Вера, — мальчишек было много, а какая из них первая любовь…
— Красивые девчонки никогда не помнят, кто за ними ухаживал, — высказала свои соображения Лиза, заметив неприязненные взгляды Серафимы и боявшаяся раздора между ними. — Кавалеров много, и все кажутся один лучше другого.
— Вот я была у своей подруги Лидии, — сказала Серафима. — Красивая была девушка, ничего не скажешь. За ней в молодости гужом вились ребята. На танцплощадке в саду ей отбоя не было от партнеров. А что в результате? Одна. Кто ее раньше не знал, тому, может, ничего. А мне даже больно смотреть на нее. Живет не плохо, не думайте. На большой должности. Но… Без мужика.
— Таких примеров не мало, — произнесла Вера, складывая кофточку. — Если ума не хватило, на кого пенять.
— Ну как кофточка? Понравилась? — Лиза подошла к Вере. — Рисунок уж больно хорош, правда? И качество тоже. — Лизе изо всех сил хотелось переменить тему разговора.
— Нормальная кофточка, — ответила Вера и повернулась к Серафиме. — Валентин куда-то ускакал, а то бы его попросила съездить за деньгами. Может, ты к нам прокатишься.
— Да ладно, — махнула рукой Серафима. — Договоримся.
— Прекрасная кофточка, — подтвердила Лиза.
Серафима о чем-то задумалась, уставившись в окно.
— Тебе она очень пойдет, — сказала Лиза, продолжая разговор о кофточке.
Серафима, прищурившись, посмотрела на Веру, как бы прикидывая на нее кофту. Помолчав, спросила:
— А чего ты сказала насчет ума? Не поняла я тебя.
— Какого ума?
— Да про подругу я говорила, про Лидию. Ты сказала: ума, дескать, не хватило, потому и одна. — Серафима глубоко вздохнула. — Лидия девка умная, ты не скажи.
Вера развела руками и сожалеюще покачала головой.
— Вот уж кому-кому, а тебе не думала, что придется объяснять. — Вера даже повысила голос — Ты что, не понимаешь, про какой ум я толкую. Ты скажи: что твоя Лидия — так никого и не имела?
— Ну, имела, — ответила Серафима.
— И что?
— Что-что? — Серафима нахмурила брови и сверкнула глазами. — Над Одессой сгорел тот, кого она имела. В сорок первом году.
— Он что — муж ей был?
— Зачем муж. Парень. Дружили как раз перед войной.
Вера опять глубоко вздохнула.
— Ну, значит, прокатило-проехало. А потом? Почему потом не нашла себе подходящего человека?
— Потом как-то не получалось.
— Что значит не получалось. Красота, что ли, вдруг у нее исчезла или заболела?
— Да нет, все осталось при ней. Просто не получалось у нее с мужчинами.
— Поверила я. Так она и куковала одна в лучшие-то годы.
Серафима осуждающе покачала головой.
— Одна не одна, а что толку.
Руки Веры, заворачивающие в газету целлофановый пакет с кофточкой, замерли.
— Не пойму я твоих загадок.
— Какая же загадка! Много ли парней вернулось после фронта, которые ей по годам подходят… Если с одним не получилось, другого не жди.
Вера пожала плечами, но ничего не ответила.
— Всякое бывает в жизни. Чего не бывает, — подтвердила Лиза. — Мне вот грустно, когда я вижу Надю.
— Ну, твоя Надя все-таки вышла замуж, — произнесла задумчиво Вера.
— А мне грустно, когда я вижу ее, — сказала Лиза.
— Чего же тебе грустно? — спросила Вера.
— Сама толком не пойму, — тихо проговорила Лиза. — Только как подумаю о ней, так плакать хочется. Ведь порушено у нее самое дорогое. Войной порушено.
— У многих порушено, — сказала Вера. — У миллионов.
— Да, конечно, у миллионов, — на глазах у Лизы выступили слезы. — Но разве оттого нам легче?
Ей никто не ответил. Помолчав, женщины заговорили снова о тряпках — какие теперь моды и фасоны. Они увлеклись разговором, время летело. Они даже не заметили, что мужчины вернулись в комнату. Вспомнили, когда дверь открылась и в кухню заглянул Александр.
— Ты собираешься кормить нас обедом!
Женщины замахали руками, затараторили. Подумаешь, какая важность: обед. Целый день сегодня едят.
За обедом Арсений был задумчив и больше молчал. Рюмка, налитая ему Александром, стояла почти нетронутая. Никто его не неволил. Братья и их жены тоже как-то внезапно присмирели. Разговоры, встречи, воспоминания — все это обрушилось на них сегодня, расшевелило, взбудоражило. У каждого позади была долгая жизнь, каждый проходил в этой жизни через свои потрясения и бури. Ничто не давалось легко.
— В каком часу завтра будут вручать орден? — тихо спросил Арсений.
— Завтра в двенадцать, — сказал Александр.
И опять в течение нескольких минут никто не проронил ни слова и все о чем-то думали, стараясь скрыть эти думы друг от друга.
В полуоткрытое окно на диван падал оранжевый солнечный луч. Арсений долго смотрел на золотистую продолговатую полоску. Лиза вышла на кухню, открытая дверь преградила путь солнечной полоске. Женщины принялись убирать посуду со стола. Александр достал свой «Беломор», закурил. Он тоже думал о завтрашнем дне. Придет военный комиссар, матери отдадут орден, которым награжден ее сын Коля — за мужество и верность. Они встанут рядом, они все воевали, они все отмечены войной — они минутой молчания почтят память своего погибшего брата.
Сосредоточенно глядя перед собой, Александр сказал:
— Только бы не было войны, — он откашлялся и притушил папиросу. — Мы-то ее испытали. Не хочется, чтобы наши дети…
— Вот уже почти тридцать лет…
— Да, почти тридцать, — согласился Александр. — А ведь бывало: каждые пять лет приходилось от кого-нибудь отбиваться. Лезли со всех сторон. То на КВЖД, то на Халхинголе… Уму непостижимо, чего вытворяли паразиты. Задушить хотелось, на корню задушить. Да не вышло.
В голосе Александра, глухом и даже чуть осипшем, улавливалась радость и сознание силы.
— Зато как изменилась жизнь за тридцать лет. После военной разрухи, казалось, нам сто лет не подняться, — заметил Игорь, взволнованно блестя глазами. — Я по своему заводу вижу. Тридцать лет, а на заводе — это небо и
