Съел еще бутерброд, место голода снова занял страх. Голова шла кругом — запутался. Боялся просидеть всю жизнь на одном стуле с девяти до пяти, а теперь опасается потерять работу? Но стул-то вот-вот станет другим, и есть никому неизвестный закон, по которому в неведомый миг служебные стулья начинают меняться, мелькать один за другим — только успевай перескакивать наверх. И потом, о чем он думает: розы? глазок? любопытный мальчик на лестнице? А главное!? То, что он — Кристиан Хилсмен — убьет человека, живого, возможно, смеющегося или пережевывающего бутерброд, как он сам минуту назад? Неужели он способен на такое? Может, забыть обо всем? Прошло столько времени, почти неделя, и… молчок. Никто не звонит, не приходит, он не находит в своем почтовом ящике никаких указаний.
Произошла ошибка! Его приняли за другого.
Никто никогда не появится. Конечно, они перепутали, теперь разобрались и оставили его в покое. Смешно ждать от незнакомцев извинений. Никто никогда не появится. Все кончено. Ничего, в сущности, и не было: полубредовый разговор, неизвестные люди… Кто-то что-то перепутал: всюду исполнители — живые люди, ошибаются, может, по недосмотру, с похмелья, мало ли что?..
Ожил телефон. Хилсмен поднял трубку.
— Надумали?
Ровный голос выдержал паузу и повторил вопрос.
У Хилсмена задрожали руки. Он зажал подбородок и попытался объясниться. Его прервали, негрубо. Единственно, что он запомнил: через три дня позвонят, и тогда…
И тут же Хилсмен вспомнил мать: непроницаемые глаза, поджатые губы, их розовая черта будто зримо отделяла жизнь матери от других жизней; в отличие от многих мать никогда не прикидывалась доброй и всегда в открытую заявляла, что ее интересует только собственная судьба: пусть каждый позаботится о себе! Разве не так? Слушай, Крис, возьми нашего отца, у него вечно слова добра на устах, но любит-то он только себя, как и все. Учти, он хуже меня, он не только эгоист — в конце концов, покажи мне других, — но еще и лжец вдобавок.
Кристиан увидел отца в те далекие годы, когда они жили вместе. Мать посреди комнаты, руки уперты в бока, отец пристыженно сжался в кресле: неважно, что говорит в данную секунду мать, важно, что его родители никогда не понимали друг друга и при любой возможности мать бросалась в атаку, отец не защищался не потому, что был великодушнее матери или слабее, он так бережно относился к себе, что не считал нужным тратить силы на скандалы, пусть себе кипятится. Отец в разгар материнских воплей мог спокойно подняться, закурить, снова сесть и внимательно слушать мать, кивая с пониманием, будто к нему разнос не имел ни малейшего отношения. Нервы — позавидуешь…
Отец ушел из семьи, когда Кристиану не исполнилось и десяти. Извини, сказал он сыну, я даже не говорю «вырастешь — поймешь», и так все понятно, даже тебе, жить с ней попросту невозможно. Я постараюсь помогать тебе. Жаль, сынок, что тебе уйти некуда, а взять тебя с собой?.. Отец махнул рукой и занялся своими вещами. В последующие двадцать пять лет поддержка отца едва ощущалась, становилась едва приметной, как пересыхающий ручей.
Хилсмен припоминал манеру отца ни на что не реагировать, никогда не взрываться и сейчас решил обратиться к его помощи, впервые лет за двадцать. Кристиан не думал посвящать отца в свои беды, просто хотел посидеть рядом с человеком, у которого запасы спокойствия кажутся беспредельными, и занять у него чуть уверенности и умения без подрагивания век смотреть в глаза судьбе, какой бы она ни оказалась.
По телефону отец разговаривал с сыном непринужденно, не скрывая радости, и так обыденно, будто они расстались вчера. Попросил сына захватить по дороге соленых орешков к пиву.
Хилсмен не видел отца многие годы и, когда дверь распахнулась, невольно застыл на пороге. Будто он сам себе открыл ее, щелкнув замком. Раньше их сходство так не бросалось в глаза, теперь в дверном проеме застыл в длинном халате сам Кристиан, внезапно постаревший и перешагнувший рубеж шестидесяти лет. Сын отступил на шаг-другой назад, прищурился — промахнуться невозможно, — отец ответил недоумением в глазах, подумал, что темно, потянул вниз реостат выключателя, свет разлился у него за спиной, над головой, пробиваясь сквозь седины, засеребрился нимб.
— Заходи!
Кристиан послушно прошел, не спуская глаз с рук отца: когда-то эти руки обнимали мать, и в одном из объятий забрезжила жизнь Кристиана Хилсмена, жизнь, которая так запуталась сейчас, а руки, которые выпустили ее в мир, ничем не в состоянии помочь. В доме отца поражал идеальный порядок: сын нагрянул внезапно, и, значит, в этом мертвенном царстве навсегда нашедших свое место вещей и предметов жил его отец, занимаясь… чем только он не занимался в своей жизни…
— Как дела? — Кристиан дружелюбно заглянул в глаза отцу, зная, что для того нет большей радости, чем обсуждать свои успехи.
— Сейчас делаю прокурора штата, — отец отхлебнул пива, пережевал пригоршню орешков. — Если выгорит, вся машина правосудия окажется в моих руках.
— Зачем? — невольно вырвалось у Кристиана.
Отец пожал плечами.
— Трудно объяснить. Вирус власти. Привыкаешь, что люди приходят к тебе на поклон, без этого ощущаешь свою ненужность, а еще ни с чем не сравнить, когда забегают вроде бы так, поболтать, увидеть старого друга, а на самом деле мелкими шажками подбираются к просьбе. Люблю наблюдать, как крадутся к цели умники, крадутся целыми вечерами, иногда и неделями подряд, чтобы случайно обронить всего два слова прошения, а я решу, пойти навстречу или нет.
— Разве это так интересно? — Хилсмен оглядывал большую комнату и двери, ведущие в другие комнаты, он не знал, сколько комнат в доме отца, зато знал, что у отца еще много сердечных привязанностей, и ему, Хилсмену-младшему, особенно рассчитывать не на что.
Отец не ответил, положил руку на колено сына, немо попросил: хоть ты не подкрадывайся с просьбой, выкладывай сразу, напрямик, как-никак мы близкие родственники.
— Мне ничего не нужно. — Кристиан уселся поудобнее. — Ты удивлен?
Отец так и не снял руки с колена сына:
— Если честно — да. Люди привыкли выжимать из своего времени… все до капли… Потратить час-другой впустую для многих все равно что раскуривать сигару ассигнацией.
Если бы отец много лет назад не встретил мать и их не потянуло бы друг к другу, размышлял Хилсмен, меня бы не было и никогда ко мне не пришли бы те двое и не предложили убить человека. А что если сказать отцу о моих хлопотах? Подумает, выдумка или, хуже того, дурно пахнущий способ шантажа. Сейчас отец мучается, стараясь понять, зачем я пришел, он никогда не поверит, что случается в жизни, когда некуда деться и не к кому обратиться, и тогда, даже не рассчитывая на поддержку, мечтаешь хоть на час оказаться рядом с живым человеком.
— Я был у матери. — Кристиан не смотрел на отца, чтобы не смущать его, не ставить в неловкое положение.
Отец убрал руку, намотал на кулак длинный махровый пояс.
— Как она?
— Вполне, — неопределенно ответил Хилсмен и подумал, что отцу было бы приятнее узнать, что мать здорово постарела. В сердце отца не осталось места для женщины, от которой он без сожаления ушел двадцать пять лет назад.
— М-да… — отец с удовлетворением разглядывал сына — рослого, крепкого мужчину с располагающим лицом. — Время… ну я не стану заводить стариковские разговоры о его быстротечности, каждому непременно выпадет шанс оценить справедливость этого соображения.
Гладкая речь, отточенные адвокатские фразы разозлили Хилсмена, он глянул на отца в упор.
— А что захватывает сильнее — делание сыновей или прокуроров?
— Не дури… я понимаю, у тебя нет оснований симпатизировать мне, но… значит, мать ничего? — И неожиданно: — Никогда не забуду, как она вечером мазала лицо кремом — белая смерть, меня неимоверно бесило, но я молчал, мелочь, понятно, но отчего так запомнилось, отчего я так раздражался?
Хилсмен хотел вслух предположить, что отец просто не любил мать, но тогда выходило, что Кристиан нелюбимый ребенок, и все тогда смотрелось как-то жалко, и величественность отца будто бы оттенялась подавленностью сына, и происходящее походило на дурной сон, когда один предлагает его пожалеть, не считаясь с унижением, а другой делает вид, что ничего не замечает.
— Ты доволен работой? — голос отца выдавал растерянность.
Он и впрямь не в себе, когда его ни о чем не просят. Кристиан кивнул.
— Сколько тебе платят? — Отец слизнул соль с ореха, а сам орех отложил, перехватил взгляд сына, пояснил: — Слежу за собой, орехи полнят, впрочем, и соль и пиво, но от всего отказаться невозможно.
— Да и нужно ли?
— В твоем возрасте всегда кажется, что не нужно… Тебе сейчас?.. — Отец смутился.
— Тридцать пять. — Хилсмен как раз не удивлялся, что отцы забывают годы рождения собственных сыновей, — жизнь сумасшедшая.
