«Так будет лучше. Может быть, не повезет мне лично, но с пулеметом я разберусь, это точно…»
Веселая отчаянность пришла вдруг к Олегу Кружилину. Теперь он верил, что справится с бронетранспортером и рота, возьмет Остров. Приказав двум разведчикам выдвинуться вправо и бросить оттуда несколько гранат, чтобы отвлечь внимание пулеметчика, Кружилин стремглав пересек заросший кустами пологий склон Острова и укрылся за стволом кряжистой, растущей в отдалении от остальных деревьев сосны. Его перемещение осталось незамеченным. Теперь еще пара-тройка таких пробежек, и ему удастся пересечь правый сектор обстрела вражеского пулемета. Он зайдет немцу за спину, а поскольку пулемет закреплен, чтобы развернуть его, потребно время. Вот оно-то и отпущено старшему лейтенанту, чтобы выполнить задуманное. Не успеет — винить некого…
Помог ему Чекин. Сержант понял замысел командира, хотя тот и не говорил ему ничего.
После разрывов гранат на правом фланге немецкий пулеметчик обратил туда внимание, но вскоре увидел, что там русские не идут в атаку, и перенес огонь в другую сторону, поняв, что его попросту отвлекают. Но при этом не заметил и маневра Кружилина. Тем более что в этот момент из-за откоса, где укрывались Чекин и его бойцы, донеслось громкое «ура!», потом в воздух взлетели шапки. Для немца-пулеметчика это было нечто новое. Он дал в ту сторону две-три очереди, пули срезали кусты на откосе, но русских не задевали, там была мертвая зона. А те все кричали и кричали, подбрасывая ушанки. Удивленный немец перестал стрелять.
Остров занимало подразделение, входившее в полицейскую дивизию СС, прибывшую для усиления любанско-чудовской группировки. Вояки были опытные, их на мякине не проведешь.
— Что там происходит, Гудман? — крикнул пулеметчику гауптшарфюрер Бреннеке, занявший с командой из десяти эсэсманов круговую оборону вокруг машины.
— Не могу понять, — ответил Курт Гудман. — Они сошли с ума или просятся к нам в плен…
— Держи их на прицеле, — приказал Бреннеке. — Обер-штурм-фюрер идет к нам на помощь.
В это время Олег Кружилин был уже на нужной позиции. Примерившись, он швырнул одну за другой две гранаты-лимонки, так что они разорвались по обе стороны бронетранспортера. Гранаты эти оборонительные, и бросать их надо из окопа, надежного укрытия, иначе рискнешь сам попасть под их осколки. Потому командир роты, едва услыхав сдвоенный взрыв, тут же сунулся в снег под дерево головой и почувствовал, как в ствол сосны, укрывшей его, шмякнули кусочки металла. Потом рванулся вперед с увесистой противотанковой гранатой в руке, иначе ее не добросишь, с силой метнул выкрашенный зеленой краской гостинец в моторную часть вездехода. И тут же упал, проломив корочку ледяного наста, которым покрылся подернутый синькой снег, перекатился в сторону и распластался на спине за деревом…
— Перетрясите тылы, — сказал Кирилл Афанасьевич генералу Галанину, командарму-59. — Соберите всех, без кого можете обойтись, в штабе. Надо срочно помочь Сорокину! Если его сломят, последствия окажутся непредсказуемыми… Еду на южный фас горловины к генералу Яковлеву. Но пока добираюсь до штаба армии, свяжитесь с ее командующим, передайте от моего имени приказ: выделить из Триста пятой дивизии два отряда. Пусть направит их прикрыть левый фланг Сорокина, иначе противник обойдет его.
«Вот не ожидал от Галанина, что надо поучать его, — думал Мерецков по дороге. — Как можно в такой обстановке сидеть сложа руки?! А ведь грамотный генерал, академик, всегда умел сохранять ясную голову в критическом положении…»
Трясясь в машине, Кирилл Афанасьевич с горечью размышлял о том, что меры, которые он предпринимает сейчас, похожи на крыловскую байку про Тришкин кафтан. Снять часть сил с 305-й дивизии и помочь Сорокину — крайний случай. Ведь и та дивизия стережет немцев у Большого Замошья, не дает им просочиться в тылы 2-й ударной с юга. А вдруг они полезут и с этой стороны? Чем он тогда поможет Барабанщикову? Будет снимать бойцов из других дивизий? Но каких? Откуда ему взять свежие силы?
Вопросы, вопросы… В одном месте отрежь, на другое положи заплатку, там укороти, здесь надставь — вот к чему сводятся усилия командующего фронтом. Есть выход, он давно его придумал. Необходимо перебросить из 4-й армии новую дивизию, которая недавно получила основательное подкрепление. На это уйдет не меньше двух-трех дней. Только не имеет он права самостоятельно двигать дивизии фронта, перебрасывать их из одной армии в другую. Надо и этот вопрос согласовывать со Ставкой. Иначе его, Мерецкова, обвинят в самовольстве, а это тяжкий грех в глазах Сталина. Верховный не любит, когда кто-либо проявляет собственную инициативу. Это исключительно прерогатива вождя. Остальные обязаны исполнить его волю. И поэтому Мерецков сначала убедится, что исчерпал местные возможности, и только затем позвонит Василевскому и договорится о переброске дивизии.
В штабе 52-й армии генерал Яковлев встревоженно сообщил: немецкое наступление со стороны Новгорода усиливается. Сейчас гансы сосредоточили атаки против позиций 65-й дивизии. Полковник Кошевой держится изо всех сил, но сил у него, увы, немного. Хорошо хоть, что в армии есть пока снаряды, и Яковлев серьезно поддержал Кошевого артиллерией.
— Куда теперь? — привычно спросил Мерецкова капитан Борода, когда командующий фронтом уселся в машину.
— Туда, где только что были, — устало махнул комфронта.
По дороге он подремал немного, тревожно возвращаясь на ухабах в бытие. По приезде узнал, что в 59-й армии ничего существенного не случилось. Галанин божился: наскрести что-либо путное в тыловых подразделениях трудно. Нестроевики там больше, женщины, интенданты, не умеющие зарядить винтовку. Мерецков снова подумал о том, что Иван Васильевич определенно нуждается в смене обстановки, он скажет об этом Василевскому позднее, бывает такое на войне. Спросил про дивизию Сорокина.
— Туго у него на левом фланге, — ответил полковник Пэрн, начальник штаба армии. — И немцы обходят. Остановить не удается.
— Вам всем придется туго, если не сладите с противником, это я обещаю, — зловещим голосом, он умел быть жестким, сказал Кирилл Афанасьевич.
Гитлер сидел за письменным столом, уединившись в Зеленом домике, скромном строении в лесу, где разместились подземные бункеры «Вольфшанце». Покойный Тодт, которого сменил Альфред Шпеер, предлагал при сооружении «Волчьего логова» выстроить на поверхности комфортабельные помещения с зимним садом и бассейном. Но фюрер решительно возразил.
— Я — солдат, — гордо заявил он. — Из этого «логова» буду вести войну с главным врагом Германии. Орхидеи и штабные карты — понятия несовместимые. Скромность, скромность и еще раз скромность!
Поэтому весь гигантский механизм ставки спрятали под землю. Наверху соорудили скромные домики для фюрера и ближайшего окружения. Строения были однотипными и тщательно замаскированными. Последнее обстоятельство — незаметность «Волчьего логова» для воздушных наблюдений — и было решающим в той категоричности, с которой Гитлер отказался от будущих особняков Тодта. Домики были одного цвета, но тот, где жил фюрер, называли почтительно Зеленым, остальные носили номера: блок такой-то сектора А, В или С.
…Почувствовав некоторую усталость, Гитлер решил отвлечься от работы над оперативными документами. Обойдя стол, он открыл сейф и достал оттуда альбом, в котором хранились старые акварели. Они были написаны им в трудные годы. Последняя попытка поступить в Академию художеств, где его в тот раз, осенью 1908 года, даже не допустили до экзаменов, и Гитлер неудержимо скатился на венское дно. Он мог попытаться еще раз, хотя и не имел среднего образования… Но сколько можно пресмыкаться перед вонючими снобами! Нет, он познает глубину унижения, чтобы затем подняться над ничтожествами во весь рост и отомстить им, отомстить, отомстить!
Гитлер часто задышал, воспоминания потрясли его, и ему стало жалко себя. Но усилием воли он расслабился, погасил закипевший было гнев. Наедине с самим собой Гитлер предпочитал не разыгрывать сцен — не было зрителей. Он раскрыл альбом и уселся на диван. Первая акварель изображала здание венской оперы. Гитлер улыбнулся. Да, этими картинками он зарабатывал себе на жизнь… Писая городские этюды, пейзажи, изображал на листах архитектурные достопримечательности столицы Австро-Венгерской империи и сбывал их продавцам рам для картин из дорогого багета. Молодой Адольф распалял воображение, представляя, как покупатель рамы вынимает написанную им работу и велит слуге выбросить на помойку, вставив взамен модную мазню удачливого халтурщика. Но и этот скудный, равно как и унизительный для большого, непонятого художника, заработок пришел к Гитлеру только к 1913 году. До этого он жил в жалких меблирашках, гнусность которых была невыносимой, потом Гитлер назовет их в «Моей борьбе» пещерами. Когда же не стало денег и на убогое пристанище, будущий вождь нации стал спать на садовых скамейках или под дунайскими мостами, а в холодное время обитал в ночлежных домах, дольше всего в «Мужском доме для неимущих», который находился на улице Мелдеман. Ради нескольких мелких монет он помогал дворникам убирать снег, на Западном вокзале подносил пассажирам чемоданы, мыл окна в магазинах, выбивал ковры… Подрабатывал Гитлер и как временный разносчик, но в этом качестве использовали его редко: вид у Гитлера, как у бродяги, был, мягко говоря, неприглядным.
