Она знала это, болела этим, но в звучащем над улицей голосе было такое спокойствие и знание, что Мария невольно прислушалась, ещё не понимая — почему, а голос спросил себя и её:
— Где причина временных военных неудач Красной Армии?
И по тому, как он тотчас уверенно и продуманно стал объяснять эти причины и ещё по тому живительному ощущению силы и душевной крепости, которое внушал каждый звук этого немолодого и мудрого голоса, — Мария поняла, что говорит Сталин.
Она остановилась — одна, в темноте, сдерживая дыхание. Она не видела репродуктора и не видела других людей, точно так же остановившихся там, где их застала речь Сталина, и ей казалось, что во мраке тревожной ночи Сталин обращается именно к ней со словами, которые так остро нужны ей сейчас — сейчас, когда после двух месяцев стойкости и сдержанности ею овладели смятение, усталость и страх.
Она слушала и про себя отвечала: «Да. Да. Именно так!» — и ей уже представлялось, что она и раньше думала так же, но не умела обобщить и высказать свои мысли.
Вой сирены воздушной тревоги оторвал её от голоса Сталина. Она побежала, преследуемая воем сирен и звуками занимавшегося над городом боя.
Сирены смолкли быстрее, чем обычно, и Мария снова услыхала голос Сталина:
—…И эти люди, лишённые совести и чести, люди с моралью животных имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации, нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова!..
«Да, да, это мой народ. И как они смеют думать, что нас можно запугать бомбами?» — подумала Мария, и усилия жужжащих в небе «горбылей» представились ей жалкими и наглыми. Народ нельзя уничтожить, народ всё равно будет жить. И чем страшнее будут удары, тем горделивее и ожесточеннее будет сопротивляться, будет сражаться народ…
…Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они её получат.
Какой-то шум хлынул через рупоры, споря с шумами войны. Это был странно знакомый и позабытый шум, Мария не сразу поняла, что в далёкой Москве громко и самозабвенно рукоплещут люди, за себя и за неё, и за всех, кто слушает в этот час голос Сталина.
—.. Отныне наша задача, задача народов СССР…
С этим голосом над собою Мария дошла до угла, откуда могла увидеть свой дом или пустоту неба над местом, где он стоял. Она увидела дом таким, как всегда, чёрной махиной без единого проблеска света, и уже знала, что через минуту увидит светлые волосёнки сына, торчащие из-под синего одеяла, и послушает его ровное дыхание, и наклонится над ним, чтобы защитить его от всякой беды, если беда близка.
Но уже не веря беде, она дослушала речь Сталина, а потом зашла в домовый штаб, к телефону и спокойно вызвала нужный номер, зная, что ей ответит Сизов. И Сизов — ответил ей:
— Маша?! Слушала?!
— Да, да! Как хорошо, правда?
— Замечательно, Маша!
Она повесила трубку и вышла во двор. Из соседнего сада частыми залпами били зенитки. В промежутках между залпами был слышен прерывистый гул чужого самолёта.
С чувством превосходства и вызывающего упрямства поглядела Мария туда, где кружился невидимый враг. Что, мечешься?… Подбираешься?. Нацеливаешься?.. Ну-ну, крутись, пока можешь!.. Недолго тебе осталось…
Она стремительно вошла в убежище, поразилась было царившим там необычным оживлением, но тут же вспомнила — «в убежище есть радио!» Протискалась через толпу до двери детской комнаты — и с порога увидела светлый хохолок, торчавший из-под синего одеяла, не подошла к нему, а припала спиной к дверному косяку, стараясь преодолеть дрожь всего тела.
— Слыхали? — спросила её женщина, которую она видела и не видела, узнавала и не узнавала — настолько была вне привычного быта.
— Конечно, — ответила она, прислушиваясь.
И хотя она дослушала речь Сталина до самого конца, ей показалось, что она всё ещё слышит неторопливый голос, в котором звучит спокойное знание.
В этот предпраздничный вечер Соня Кружкова приехала на танковый завод за снарядами для зенитных пушек. Подогнав машину прямо к снарядному цеху и выяснив, что её очередь настанет часа через два, Соня обрадовалась и вприпрыжку побежала в сборочный цех проведать сестру. Здесь и застала её речь Сталина.
При первых звуках московской радиопередачи, все, кто был в цехе, устремились к репродуктору. И ещё до того, как открылось торжественное заседание, Кораблёв снял кепку и крикнул:
— Тише, товарищи! Будет говорить Сталин.
Все знали, что немцы прорвались к самой Москве и немецкие самолёты бомбят столицу так же, как они бомбят Ленинград, что жестокие бои день и ночь продолжаются на подступах к Москве, — но здесь, на ленинградском заводе, расположенном невдалеке от переднего края фронта, ни одному человеку не казалось странным, что лучшие люди столицы собрались на торжественное заседание по случаю XXIV годовщины социалистической революции и что на этом заседании, как всегда, будет говорить Сталин. Сталин в Москве, и Сталин делает доклад — ничего другого и не могло быть.
Слова Сталина ждали все последние недели. Гадали, о чём и как скажет Сталин. Предчувствовали, что Сталин выскажет и докажет то, что так или иначе думает весь советский народ — что ценою жертв и страданий, в тяжких боях и в настойчивом груде будет завоёвана неизбежная и великая победа. Но когда Сталин заговорил, самый звук его голоса и первая вступительная часть его речи были неожиданны и поразительны для всех самых сдержанных людей. Сталин говорил неторопливо, будничным голосом делового человека, привычно анализирующего и объясняющего своим соратникам очередной этап в развитии государства — так же, как он это делал много лет подряд. И хотя этот этап был неслыханно тяжёл и Сталин не только не преуменьшал его тяжести, но и требовал, чтобы все советские люди до конца поняли глубину опасности, становилось ощутимо ясно, что советское государство стояло, стоит и будет стоять, как непреоборимая крепость социализма, и что в развитии советского государства переживаемый военный этап — только этап, и советские люди способны отразить и уничтожить страшную опасность, если они будут, каждый на своем посту, выполнять свой долг до конца.
Таково было первое воздействие сталинских слов. И когда сирена тревоги властно ворвалась в цех, она родила не страх, а досаду и гнев.
— Да ну, хватит гудеть! — закричал Кораблёв, топнув ногой.
— Хватит! — закричало ещё несколько голосов.
А дежурные, на ходу надевая каски, уже разбегались по своим постам.
Соня стояла рядом с сестрой, взяв её под руку и подталкивая её в тех местах сталинской речи, которые казались наиболее значительными. При первых звуках тревоги Лиза побежала к металлической лесенке, уходившей в темноту гигантского свода, — её пост был наверху, на узком балкончике, окаймлявшем цех. Соня побежала за нею.
— Вот мерзавцы, не могли подождать! — кричала Соня, уворачиваясь от лизиных каблуков, мелькавших перед самым её носом.
— Это они нарочно, нарочно! — задыхаясь, отвечала Лиза, — нарочно, чтобы мы не слушали!
Ночь была черна. Ни одного огонька, ни одной полоски света не проблескивало во мраке, словно лежала кругом глухая степь. Только в стороне фронта полыхало сияние, да где-то в глубине невидимого города частые выхлопы огня отмечали начавшийся бой. И казалось невероятным, что там, где бьют зенитки, — не поле боя, а мирные дома.
— А ты уверяла меня, что не дежуришь, — упрекнула сестру Соня. — Что я, нервная барышня?
— Я только на днях попросилась.
— И, конечно, полезла на крышу!
— Так скорее… — равнодушно сказала Лиза.
— Скорее что?!
Лиза не ответила на резкий выкрик сестры. Было бесполезно объяснять неунывающей девчонке, что все они погибнут здесь и что сама Лиза уже приготовилась к смерти, и все её связи с жизнью ограничиваются пухлой записной книжкой, хранимой под тюфяком, но связь эта обращена только в прошлое. Было бессмысленно говорить жизнерадостной сестрёнке и о том, что одухотворяло теперь трудную и печальную жизнь Лизы, — о сознательном подвижничестве смертника, находящего в своём самоотрешении высшую красоту и усладу. Никому нельзя было сказать об этом — осудят и не поймут…
— Слушай, Лиза! — вдруг закричала Соня, перегибаясь через перила. — Да слушай же! Ты слышишь?
Далёкие выстрелы сливались в однообразный гул, и сквозь этот гул спокойно и веско звучал голос Сталина. Было слышно, как Сталин кашлянул, как забулькала вода, переливаясь из графина в стакан, и снова зазвучала простая и уверенная речь.
Внезапно выстрелы захлопали совсем близко, заунывное урчание самолётов возникло над заводом. Лиза дернула Соню за рукав. Соня подумала, что сестра боится, но Лиза притянула её к раме с выбитыми стёклами, и мощный репродуктор из цеха снова донёс до них голос Сталина.
