За это время произошли и другие события. Одни из них поднимали дух Жана, другие — тяжелым камнем ложились на сердце.
Он все время спрашивал: что делается на фронте, каковы успехи Красной Армии? И вот радостная весть: наши наступают по всему фронту и гонят фашистов на запад. Хоть и очень тесно на маленькой бумажке, многое нужно сказать товарищам, дать распоряжения, но сдержать свои чувства не мог. Восьмого апреля написал: «Рад за успехи родных, только не понял: что, Белгород — сдали?»
Каждая радостная весть лечила его раны.
Отношение гестаповцев к нему несколько изменилось. Теперь, как и всем другим арестованным, ему давали баланду, воду. И не вызывали на допросы. Фрида в связи с этим писала:
«Почему не беспокоят «С», мне неизвестно, очевидно, знают, что из него ничего не вытянуть после таких мучительных пыток, какие он перенес, — лишение воды более двух недель и лишение еды около 10 дней — и ни звука!»
Но тут случилась новая беда. На свободе дело Жана продолжал Семен. Он организовал отправку в лес группы военнопленных, убежавших из лагеря, и рабочих минских предприятий. Вместе с Янулис готовили побег Жана.
Всю группу военнопленных Семен решил обеспечить оружием, собранным и старательно спрятанным еще Жаном. В его распоряжении было несколько десятков винтовок, пулемет, пистолеты и гранаты. Все было бы хорошо, только попал Семен на провокацию гестапо. Еще раньше завязал он знакомство с немцами-летчиками. Один из них высказал свое намерение перейти к партизанам. Семен ухватился за это: очень соблазнительно было послать такого перебежчика в лес — он мог бы многое сообщить о фашистах. Немецкий офицер обещал взять с собой еще одного надежного своего друга. А другом этим оказался гестаповец, чего Семен, конечно, не знал.
Когда вся группа, забрав оружие, села в машину, на нее напали и обстреляли из пулеметов. Раненый Семен, чтобы не попасть в руки врага, последнюю пулю пустил себе в сердце. Несколько человек гестаповцы схватили живыми.
Тогда СД и совершила налет на квартиру Евдокимовых. Марии Петровны не было дома — она как раз ходила в партизанский отряд. Гестаповцы арестовали Бориса и Гвиду.
Их жестоко пытали, водили на очную ставку с Жаном. Но он категорически отрицал всякую связь с мальчуганами.
Обитателей подвала, в котором держали Жана, стало значительно больше. Здесь теперь сидели Борис и Гвида Евдокимовы, подпольщица Зина, работавшая прежде в лазарете, и еще восемь человек, которых Жан знал по подпольной работе. Были тут и незнакомые ему советские люди, схваченные гестаповцами за патриотическую деятельность.
Фрида мыла посуду, когда привели знакомых Жана и стали записывать их фамилии. Изредка поглядывая в сторону, старалась запомнить, кто арестован и как держится. Около стены стояла блондинка в коричневом драповом пальто — ее звали Лелей, брюнетка в синем пальто, очень симпатичная старушка. Рядом, прижавшись друг к другу, Евдокимовы. Фрида чувствовала, что Жан сквозь щель в двери наблюдает за ними. Что на душе у него?
Вечером Жан хотел передать записку. Фрида и так и этак старалась подойти незаметно к нему, но новый начальник тюрьмы и его добровольный помощник — арестованный латыш — не отходили от камеры.
Лелю посадили вместе с Эльзой. Ее ежедневно вызывали на допрос и страшно били.
Гестаповцы по-прежнему следили за чистотой. Они требовали от Фриды, чтобы и в коридоре и в камерах не было грязи, которая могла вызвать тиф. Одной девушке трудно было несколько раз в день мыть пол. Она решилась попросить гестаповца:
— Пан начальник, у нас же сидят арестованные женщины. Пусть бы они помогали мне. Одна я чисто все не вымою...
Не задумываясь, начальник согласился:
— Правильно. Пусть работают.
Мытье пола — только зацепка. Она даст возможность свести вместе арестованных, переброситься словом-другим. А это очень важно.
Женщины делали вид, что работают старательно. Разлили воду по всему коридору так, что начальник вынужден был выйти и оставить их одних. Зина пошла мыть камеру Жана, а Леля осталась с Фридой.
Наклонившись над полом и шлепая мокрой тряпкой, Леля шептала Фриде:
— Дорогая, передайте нашим, чтобы меня спасли...
— Нужно уметь самой спасаться, — спокойно ответила Фрида. — Главное — не втягивать новых людей. Чем больше будешь называть новых, тем больше будут бить, пока совсем не убьют, надеясь, что найдутся новые жертвы.
— Еще попрошу вас, передайте Саше, чтобы он меня не называл.
— За это не бойтесь. Он так долго сидит — ни слова!
— Я тоже ничего не скажу. Но меня, наверно, расстреляют.
— Не обязательно расстреляют. Люди умеют выкручиваться из беды. Некоторые из воды сухими выходят.
Зина тем временем поговорила с Жаном. Она коротко рассказала, как произошли аресты, кто арестован. Жан жадно ловил ее слова, и они нестерпимой болью отзывались в его сердце.
В последнее время Толик Левков непрерывно курсировал между Налибоцкой пущей и Минском. Партизанский отряд, где он числился связным, имел много дел в городе, и одной Нине Гариной трудно было справиться. Она и так, переодетая мальчиком-подро-стком, часто приезжала в город. Самые бдительные полицейские заставы обходила ловко, хитро, не вызывая подозрений врага. Влияние партизанского отряда на подпольную работу в городе все время росло. Теперь уже и листовки, и газеты, и мины доставлялись в город из лесу, а для этого требовалось много людей. Толику поручали одно задание за другим.
Кстати, он имел хорошие связи в Минске, и это помогало ему добывать разведывательные сведения. Каждый поход связного в город был бы неполноценным, если бы не давал новых сведений о враге.
Командир отряда вызвал Толика и спросил:
— Ну, как ты чувствуешь себя? Какие планы у тебя, разведчик?
— План у меня всегда один — выполнять задание, какое вы дадите мне.
— На здоровье не жалуешься?
— Еще чего!
— Тогда получай новое задание... Возьмешь две мины, отнесешь их Рудзянке. Одной миной нужно подорвать бензосклад в Красном Урочище, а другую использовать на станции Минск, если там будет стоять состав с горючим. Проследи сам, чтобы все было хорошо выполнено.
— Можете не сомневаться, сделаю как следует...
— Тогда всего хорошего, — командир пожал Толику руку и обнял его сутулые плечи. — Хороший ты парень, Толя... Дорог мне, как сын родной... Советую тебе действовать смело, но осторожно. Риск разведчика должен оправдываться делом. Учти, что твоя жизнь дорога нам всем, а мне особенно...
— Спасибо, — сдерживая свои чувства, ответил Толик. — Я выполню любое ваше задание...
— Ну, хорошо, иди, мальчик... Желаю тебе успеха.
Почему так расчувствовался командир? Сколько раз посылал он Толика на такие опасные задания и всегда был спокоен, уверен, что все обойдется хорошо. Толику все время везло. Хлопец будто в сорочке родился. Их было двое таких — он и Нина Гарина.
Может быть, и полюбил его командир суровой отцовской любовью за постоянную удачу, за смелость, за дисциплинированность.
Была и еще одна причина, заставлявшая командира смотреть на Толика иными глазами, чем на остальных партизан. У этого хлопца была тяжелая судьба. Отец Толика Левкова — старый коммунист, активный участник гражданской войны. Он долгое время работал на ответственных советских постах, был секретарем ЦИК БССР, а затем секретарем Президиума Верховного Совета БССР.
В 1937 году было сфабриковано на него лживое дело. Обвинив во множестве преступлений, его посадили в тюрьму. А вслед за ним посадили и его жену — мать Толика. Толик так ничего и не знал о них все эти годы.
Всем сердцем своим он чувствовал, что отец и мать наказаны несправедливо. Они воспитывали его советским патриотом, учили самоотверженно любить Родину. Отец нередко рассказывал, как он возглавлял подпольщиков Рудобелки в борьбе с белополяками, как, рискуя жизнью, боролся за советскую власть. Такой человек не мог изменить своей Родине.
Толик верил всей душой, что, если бы его отец очутился сейчас здесь, в Минске, живой и здоровый, он, не задумываясь, возглавил бы минское подполье, а если и не возглавил, то был бы самым смелым его бойцом. Отца покарали несправедливо, и он, Толик, должен доказать, что Левковы — честные, самоотверженные советские патриоты.
Командир отряда чувствовал, что происходит в душе у хлопца, и любил его еще больше, любил, как родного сына. Может, по этой причине стал больше тревожиться за него, предупреждал об опасности и просил остерегаться, не рисковать без надобности.
Да и предчувствие беды на этот раз мучило командира. Тревога за смелого, отчаянного хлопца поселилась в сердце, вызывала излишнюю для командира чувствительность.
Зато Толик шел на очередное задание без всякой тревоги. Дорога хорошо знакома, — сколько хожено по ней, все входы и выходы из Минска изучены как свои пять пальцев. Да и настроение было хорошее. Чуткое отношение командира, отцовская ласка крепко запали в сердце. Хотелось ответить на теплые чувства хорошими делами.
