Гурин на мгновение замялся, хотел было выпалить всю правду, но, вспомнив о данной Чикину подписке, скосил глаза на Кузьмина, навострившего уши, сказал:
— В аварию попал, товарищ майор, — Гурин придумал себе такую легенду, чтобы она была ближе к правде — тогда легче врать, не так запутаешься. — На попутной ехал… Рулевое управление отказало, и машина перевернулась в кювет.
Майор слушал, по-прежнему, глядя в пол, и слегка улыбался. Капитан Землин тоже почему-то трогал свои усы ногтем большого пальца с ухмылкой. Было похоже, что они что-то знали.
— В аварию?.. — переспросил майор и тут же добавил — Ну ладно. Иди отдыхай. Лейтенант Исаев, останьтесь.
Вышел Гурин на крылечко, сощурился на теплое солнышко, спросил у часового, в каком доме размещаются парторг и замполит. Тот указал на длинный, барачного типа дощатый дом, пояснил:
— Вход с той стороны, справа.
Кивнув часовому в знак благодарности, Гурин направился к своим. Идет, настроение у него хорошее: домой вернулся! Футболит старые сосновые шишки, ощетинившие свою чешую и оттого похожие на маленьких ежат. Одну поддел особенно ловко — взвилась высоко, поднял голову, проследил за ее полетом. И вдруг видит: бежит ему навстречу Шульгин, полы серого плаща полощутся на ходу, отстают от него, будто крылья у богини Ники. Узнав Гурина, он еще издали скривил рот в ехидную полуулыбочку, кивнул на повязку:
— Видать, крепко хватил?
— Да, было дело! — ответил Гурин тоном заправского выпивохи. Шульгин, наверное, думал, что Гурин станет отрицать его догадку, оправдываться, но, услышав обратное, даже остановился, опешив от такого быстрого признания. А Гурин вдобавок еще и подмигнул ему по-приятельски, будто они вместе не раз «хватали». Подмигнул и пошел дальше. Оглянулся, а Шульгин все стоял и качал головой, словно ошарашенный.
Возле двери Гурин немного потоптался, почему-то не решаясь войти так просто, — постучал. В ответ раздался веселый голос капитана Бутенко:
— Входи! Кто там?
Гурин вошел и остановился у порога:
— Разрешите обратиться, товарищ гвардии капитан?..
Бутенко стоял возле столика, на котором блестел коричневым лаком небольшой ящик, похожий то ли на урну, то ли на маленький саркофаг, и перебирал черные диски пластинок. Услышав голос Гурина, оглянулся, расставил руки:
— О, комсомолия вернулась! — Он обнял его, похлопал по плечам, указал на бинты: — А это что?
Пришлось и ему рассказать об «аварии».
— Ну, а вы как тут? Не скучаете?
— Скучать некогда! Идет набор курсантов.
— Устроились хорошо, не хуже, чем в городе, — Гурин оглядывал богато обставленную комнату: роскошный ковер на полу, мягкие кресла, овальный стол и вокруг него несколько стульев с гнутыми ножками. На стенах — живописные картины. Две двери из этой комнаты вели в другие покои. «Там, наверное, спальни», — догадался Гурин. — Шикарно устроились!
— А какого хрена! — воскликнул капитан. — Жили бедно, хватит!
Удивительный этот Бутенко — все время из него так и прет жизнерадостность!
— Ты посмотри, какой я трофей раздобыл, едрит твою!.. — Он подвел Гурина к столику с «саркофагом». — Смотри, — и он стал подавать Гурину пластинки: — Русские романсы! Собинов! А? — Капитан приподнял крышку «саркофага», и Гурин увидел там патефонный диск. Бутенко положил на него пластинку, воткнул в бок ящика заводную ручку, накрутил до отказа пружину, опустил на пластинку мембрану с иголкой и, отступив на шаг, принял позу слушающего. Потом встрепенулся: — О, забыл! — распахнул спереди у ящика маленькие двойные створки, и оттуда послышалось сначала шипение тупой иглы, а потом мягкий тенор: «Средь шумного бала, случайно…» — Слышишь? Едрит твою!.. — Он страстно потер руки, глаза его заблестели молодо — что-то родное напоминала ему эта музыка. Кончился романс, он перевернул пластинку, снова накрутил пружину и, опережая граммофон, сказал: — А тут, брат, из-за тебя нам с майором проходу некоторые не дают: «Когда приедет да когда?»
— Кто?
— Кто же? Шурочка твоя!
— Шурочка здесь? — обрадовался Гурин. — Здесь их батальон? В лесу?
— Здесь, здесь! Сейчас побежишь?
— Сейчас!
— Очахни малость… Она сама должна вот-вот прибежать. Время ей быть уже… — И не успел договорить, как на крылечке послышались торопливые шажки, а вслед за ними — робкий стук в дверь, словно зимняя синичка просилась в тепло. — Да, да, — крикнул капитан, а сам махнул Гурину: — Спрячься, спрячься…
Но было уже поздно. Шурочка открыла дверь, увидела Гурина, бросилась к нему на шею, уткнулась лицом в левый карман гимнастерки. А он вместо того, чтобы ответить ей тем же, вдруг закричал:
— Ой, ой!.. — Нестерпимая боль пронзила ему шею.
Шурочка быстро отпрянула от него, смотрела растерянно, губы ее плаксиво подергивались, на розовой щечке играла ямочка. Реснички ее быстро-быстро смаргивали навернувшиеся слезинки.
— Прости, пожалуйста… Что с тобой? — прошептала она.
— Шея… Больно… — оправдывался Гурин. Протянул руки, привлек ее к себе. Взглянул на Бутенко: — Товарищ капитан, можно я сегодня до конца дня побуду в командировке?
— Можно, — засмеялся тот. — Идите.
— Ты свободна? — спросил Гурин у Шурочки. — Пойдем погуляем?.. Покажешь, где вы разместились…
Она согласно кивнула, и они тут же убежали в лес.
* * *
Старшина Грачев и старший сержант — долматовский помкомвзвода Яков Манноха томились от безделья возле штаба батальона — ждали Гурина. Наконец он прибежал, на ходу бросил им: «Привет!» — и направился в дверь.
— Погоди, погоди! — остановил его Грачев. — Вместе пойдем. Мы тебя ждем. Пошли, Манноха, — и старшина первым вошел в штаб, доложил комбату: — Товарищ гвардии майор, по вашему приказанию…
Комбат взглянул на них, помолчал, собираясь с мыслями, сказал:
— Необычное задание вам поручается. Поедете со старшиной за трофеями. Надо добыть мяса. — Улыбка тронула его губы, но он быстро согнал ее и совершенно серьезно продолжил: — К нам сегодня прибывают курсанты, их надо будет кормить. Короче: в поле, на фермах бродит масса брошенного, бесхозного скота — свиней, коров. Подстрелите поросенка или что попадется…
— Да выбирайте пожирнее, чтобы не очень отощавшего, — подал голос начальник штаба Землин, поглаживая ногтем большого пальца смолистые усы.
— Ну, это уж они там на месте увидят… Предупреждаю: берите только бродячих, только бесхозных. Если на ферме есть хозяева, не трогайте даже соломинки. Ясно?
— Ясно, товарищ гвардии майор! — встрепенулся старшина. — Разрешите идти?
— Идите.
— Пошли! — скомандовал Грачев, дав сразу понять своим спутникам, что старшим группы с этой минуты будет он.
За штабом их уже ждала пароконная фура — длинная, не по-русски громоздкая телега. В передке на доске, положенной поперек телеги, сидел ездовой — нестроевой пожилой ефрейтор по прозвищу «Авось», удивительно спокойный и исполнительный человек. Грачев наступил сапогом на спицу колеса, взгромоздился рядом с ездовым, оглянулся на приданные ему силы, спросил:
— Сели?
Гурин и Манноха уселись на солому в задке телеги спиной к старшине, свесили ноги.
— Поехали, — приказал Грачев ездовому, и фура затарахтела на неровностях дороги.
Выехали в поле — тихо, мирно вокруг, пахнет соломой, которую Гурин с Маннохой мнут задами, настроение у них какое-то умиротворенное, будто не на войне они и не в Германии, а дома, едут в колхоз. Взглянул Гурин на Манноху, тот поймал его взгляд, улыбнулся. Деревенский парень, запорожец, Манноха, наверное, больше Гурина почувствовал мирный запах земли, соломы.
— Что, Яша? — спросил Гурин. — Загрустил?
— Да нет… Чуешь, як солома пахнеть? По-домашнему… Неужели и солома наша? У них же усё провонято порошком, яким вошей душать. И одежа, и хватеры, и окопы, и земля — усё провонято.
Очень точно подметил Манноха специфический запах Германии, Гурин как-то до этого не додумался, хотя запах дуста здесь, на чужой земле, он ощущал постоянно.
— Дом вспомнил?
— Ага. Я ж у колхози на конях робив. Ото запряжешь и поихав у степ. А там жаворонки спивають, и я з ними.
У Маннохи широкий тонкогубый рот и большие лопушистые уши — природа готовила его не для войны, он должен был стать певцом: у него превосходные слух и голос. И красотой природа его тоже не оделила, она дала ему черные брови и остренький прямой нос.
Яков Манноха появился в батальоне еще в Молдавии. Помнит Гурин, бежал он куда-то по делам. И вдруг услышал: песня льется, незнакомая и очень мелодичная. Пели ее новички, только что прибывшие. Стояли кружком и тянули слаженно на разные голоса, будто многоголосый хор: сначала один запевал, потом другой подтягивал, а припев подхватывали все разом, да так, что даже мурашки по телу пробегали. Будто они уже много лет пели вместе — так слаженно звучал их импровизированный хор.
