В общем, Горбачев, конечно, привлек внимание всех присутствующих, естественно и мое тоже. Живой, энергичный взгляд, привлекательный. И несмотря на не по годам лысую голову, да еще и с природными дефектами, он к себе располагал, тем более что держался просто, без апломба. Когда Громыко закончил, он произнес:
— Я бы хотел сказать несколько слов, Андрей Андреевич.
— Прошу.
— Полностью разделяя изложенную здесь точку зрения в отношении важности создания Пограничных войск в Афганистане и их роли в нормализации обстановки в этой стране, я хочу подчеркнуть, что эта государственная структура потребуется им и когда стабилизируется обстановка. Так что руководству Афганистана надо подходить к этому с далеким прицелом. Но главное и принципиальное, что я хотел сказать и нацелить на это комиссию (я подумал — а в качестве кого он «нацеливает» комиссию? У нас есть председатель, тоже член Политбюро), так это вопрос о дальнейшем пребывании наших войск в Афганистане. Ведь всем же видно, что военным путем проблему не решить. Ее надо решать только политическими шагами. Следовательно, надо наши войска из Афганистана вывести. И чем скорей, тем лучше. Почему же наши воины должны там гибнуть? Во имя чего наши солдаты и офицеры должны отдавать свои жизни? Надо принимать немедленно и самые решительные меры по выводу наших войск. В разрешении проблемы есть только один путь — политический.
Горбачев говорил эмоционально и о деле. Поэтому выглядел эффектно, к чему, по-видимому, готовился и стремился. И хотя мысли его для нас были не новые (мы, военные, уже с 1983 года категорически ставили вопрос о рассмотрении и разрешении проблемы политическим путем, ибо военный путь завел нас в тупик), но высказанные новым для комиссии человеком мысли вроде прозвучали свежо.
— Спасибо, Михаил Сергеевич, за выступление, — начал Громыко. — Наша комиссия, работая по утвержденному Политбюро плану, действительно во главу угла своих действий поставила именно эту задачу — развязать затянувшийся афганский узел политическим путем. Но, отыскивая подходы к этой проблеме, мы вынуждены решать многие частные вопросы.
И дальше, в порядке информации, Андрей Андреевич обрисовал сложившуюся в Афганистане обстановку, рассказал, что мы уже сделали и что намерены делать. Он тактично дал понять Горбачеву, что он никаких открытий не сделал, поскольку комиссия, следуя решениям Политбюро, идет именно к этой цели.
Вот таким образом у меня произошла первая встреча с человеком, который оказался носителем злого рока для нашего Отечества. Но тогда в моем сознании, да и у большинства людей были полярно противоположные мысли. Они были связаны с верой и надеждой в лучшее. Ведь объективно все для этого было.
В жизни Генерального штаба большое место занимала военно-техническая политика. Определение генеральной линии развития вооружения и боевой техники по всем основным стратегическим направлениям — по видам Вооруженных Сил и родам войск, а также силам и средствам всех видов систем управления и связи — было важнейшей заботой руководства Генерального штаба. Все это согласовывалось и разрабатывалось с главнокомандующими видов и начальниками родов войск, начальниками специальных (технических) главных и центральных управлений. Эта работа проводилась совместно с аппаратом заместителя министра обороны по вооружению. Важно отметить, что в этой работе присутствовало именно творчество. Мы, военные, постоянно общались с военной промышленностью, с конструкторскими бюро и главным органом, курирующим военную промышленность, Военно-промышленной комиссией при Совете Министров СССР.
Поэтому вполне естественно, что когда на высокое совещание выносился какой-нибудь принципиальный вопрос, то в нем предварительно все уже глубоко разобрались, а на этом совещании оставалось только принять окончательное решение — делать или не делать. А если делать— то кому, как, сколько, в какой срок. Что же касается оплаты, то этот вопрос никогда не возникал — государство оплачивало оборону страны сполна. Правильно ли это было? Да, правильно. Но правильно, когда Министерство обороны возглавляли Сталин, Василевский, Жуков, Малиновский и Гречко. Они рачительно пользовались казной и бережно расходовали народные средства на производство вооружения, на изыскательские работы, исследования и создание новых видов оружия. Но когда пришел на пост министра обороны Устинов, то наступил беспредел. И это было ущербно для государства.
В то же время совещания при нем проводились удивительно нерационально и, как правило, затягивались. Например, о новом виде оружия. Конечно, к обсуждению вопроса все тщательно готовились. Докладчики и содокладчики приходили со множеством схем, графиков, диорам, фотоснимков, различных макетов и т. д. Совещания проходили без перерыва по несколько часов. Никто зал заседаний не покидал, кроме министра. Устинов иногда выходил — вроде его приглашали к телефону и это кроме усмешек ничего не вызывало. В целом совещания проходили, как у нас говорили офицеры, «до полного обалдения». Это означало то же самое, что «до полного освоения министром». То есть Дмитрий Федорович заставлял «разжевывать» вопрос до такой степени, что уже должно быть понятно и первокурснику. Нас это удивляло: почему, умный, технически грамотный, с колоссальным практическим опытом технократ с большой буквы, Устинов так нерационально использовал время? Я понимал председателя ВПК при Совмине Л. И. Смирнова или секретаря ЦК по вопросам военной промышленности члена Политбюро Л. Н. Зайкова, которые, чтобы самим усвоить проблему, проводили совещания и заслушивали многих по многу часов. Но, на мой взгляд, Устинов в этом не нуждался. Однако практиковал. И сам никогда не засыпал.
А вот когда в его кабинете проходили какие-нибудь совещания с разбором чисто военных вопросов — было дело, засыпал, причем откровенно. Наверное, далекие и совершенно непонятные для него вопросы убаюкивали его. Вот только докладчик попадал в сложную ситуацию: то ли продолжать, то ли замолчать и создать Дмитрию Федоровичу обстановку, то ли говорить в прежнем тоне или же потише, чтобы не разбудить. В этой ситуации Николай Васильевич Огарков обычно на Устинова не смотрел, а делал вид, что изучает свои документы, Сергей Леонидович Соколов, сделав строгое озабоченное лицо, смотрел куда-то в сторону, Виктор Георгиевич подбадривал докладчика жестами, чтобы он ни в коем случае не останавливался, иначе (тем самым) разбудит… а Алексей Алексеевич Епишев солидаризировался с Дмитрием Федоровичем Устиновым и тихо-мирно посапывал на своем стуле. Я же и Сергей Федорович Ахромеев сидели с открытыми рабочими тетрадями с грифом «Сов. секретно» в готовности записать после доклада ценные указания министра обороны. Когда все-таки докладчик иссякал и в конце своего сообщения громко, чтобы было слышно всем, говорил: «Товарищ министр обороны, доклад закончил!», Дмитрий Федорович, стряхнув с себя «наваждения» как ни в чем не бывало говорил: «Хорошо. Так… Какие будут к нему вопросы?» Иногда кое-кто задавал вопросы. Но чаще всего включался Огарков: «Дмитрий Федорович, вопрос ясен. Мы его и до представления вам уже хорошо проработали. Есть предложение и просьба утвердить. И можно было бы рассмотреть следующий вопрос».
Министр обороны соглашался, и мы приступали к обсуждению следующего вопроса.
Сейчас, по истечении многих лет, глядя со стороны на все это, можно только сожалеть, как много уходило времени попусту. Поэтому-то мы и работали ежедневно в буквальном смысле по 12–15 часов. Поэтому жизни другой мы не знали, кроме Генштаба с его проблемами. Конечно, умело, с толком, проводить совещание — это большое искусство.
Одно дело, например, прослушать два часа Горбачева— ушел и думаешь: «А что он сказал? А что он хотел сказать? А что, когда и кому после всего этого надо делать? Ну в чем хоть главный смысл идей?» Да ни в чем! Два часа — как дым в трубу.
Другое дело — послушал 20–30 минут Косыгина, Гречко или Огаркова — и «вооружен до зубов»! Все ясно и конкретно. Никаких тебе лекций, нравоучений, «философии», демагогии.
Зато когда проводились совещания по военно-техническим проблемам и вообще по военно-технической политике, Дмитрий Федорович был здесь как рыба в море: все проблемы известны, все директора и конструкторы знакомы, все методы уже прошли огни, воды и медные трубы. И теперь — только вперед, к вершинам идеальных вооружений. Вот только Генштаб «мешает» — то ему чего-то не надо, то излишние затраты, то это вообще «абракадабра». Но Генштаб, выполняя роль координатора всех и вся в области военных заказов и научных исследований, непоколебимо стоял на страже идеи максимального сокращения видов одного и того же оружия и боевой техники. Особое внимание уделялось сокращению разновидностей в ракетостроении и бронетанковой технике. Большое значение уделялось развитию высокоточного оружия и оружия на новых физических принципах. Что касается кораблестроения, самолетостроения и создания систем ПВО и ПРО, то здесь мы считали, что всё в основном в пределах нормы. Хотя у флотских товарищей тоже были «коники» — одних только торпед, например, было более двадцати видов. В ВВС почему-то «зажали» вертолет Камова, хотя он, по многим показателям, обходил Миля (пишу: «почему-то», а ведь ясно — почему: Миль для Устинова был ближе), а в ПВО системы для сухопутных войск разрабатывались в отрыве от систем ПВО страны. И так далее, — т. е. все надо было стягивать воедино, не позволять расползаться.
