Начинал один, самый голосистый певун, который подавал знаки другим, когда и кому надо вступать.
По-за лiсом зелененьким, —
повторял он первую строчку и делал резкий взмах рукой: «Все!» И все дружно подхватывали:
Брала вдова лен дрiбненький.
И повторяли немного протяжнее:
Брала вдова лен дрiбненький.
Хор затихал, и тут же голосистый парень начинал новый куплет:
Повторяли эту же строчку они уже вдвоем:
И снова хор:
Тонкий голос подава-ала…
Тонкий голос подава-ала-а…
Как ни спешил Гурин, а песню дослушал до конца.
Дирижером этого хора и самым голосистым певуном был Яша Манноха.
— Яша, спой что-нибудь? — просит его Гурин.
— Тряско, — отказывается Манноха.
— Народную, украинскую: «Поза лiсом…»?
Манноха с минуту подумал, запел:
И как только он повторил эти слова дважды, Гурин подхватил следующую строку. Манноха вскинул на него глаза удивленно, подмигнул одобрительно: «Давай, мол, давай!»
На следующем куплете слышат — и Грачев подтягивает.
— Грач, ты поешь? — крикнул ему Гурин.
— А ты думаешь: Грач — он и есть Грач? Ты меня еще плохо знаешь!
В стороне от дороги на горизонте замаячили черные постройки какого-то хутора. Грачев дернул правую вожжу, приказал ездовому:
— Правь прямо на хутор.
Еще издали стало заметно, что хутор этот необитаем — никакого движения, никаких признаков присутствия человека. Все брошено — и огромная, похожая на ангар рига, и длинный, составленный из трех пристроек под одной высокой островерхой крышей дом, и валявшийся вразброс разнообразный инвентарь, и скучно бродившие по большому двору две черно-рябые коровы, и разбредшееся за домом и во дворе большое стадо белых и серых гусей.
— Правь на хоздвор, к риге, — уточнил направление Грачев.
— Может, в доме хозяева, — заметил Гурин.
— Какие там хозяева! Не видишь разве — двери все настежь и перья по всему двору? Тут, похоже, уже кто-то потрошил, возразил ему старшина.
Подъехав к риге, они увидели рывшегося в земле подсвинка. Он был так увлечен своим занятием, что сначала не заметил людей, а когда почуял, фыркнул недовольно, взбрыкнул и с собачьей легкостью пустился наутек.
— Вон, вон!.. — забеспокоился ефрейтор, указывая кнутовищем вслед улепетывающему поросенку.
— Мал больно, — махнул рукой Грачев. — Пусть подрастет.
— Авось… — сказал ефрейтор, останавливая лошадей.
Все спрыгнули с телеги и направились к распахнутым воротам риги. Не успели они заглянуть в темное просторное нутро ее, как оттуда с змеиным шипением брызнула им навстречу одичалая кошка. Все отпрянули в испуге, Грачев выругался, хотел пристрелить ее, но, пока расстегивал кобуру, она уже была далеко. Только у самого дома оглянулась, сверкнув на солдат злыми зелеными глазами.
— У-у, зараза, — Грачев взял у ефрейтора карабин и стал целиться в нее.
— Стой, там люди, — остановил его Гурин.
— Где?
— А вон, слева, двое… Похоже, женщины.
— Да-а… Похоже, фрау. Пойдем пошпрехаем, — кивнул он Гурину, возвращая карабин ефрейтору. — А вы тут пошарьте, — приказал он Маннохе. — Мы щас.
Завидев военных, женщины приостановились, с минуту поколебавшись, решили идти, как и шли.
Возле дома Грачев и Гурин стали поджидать их. Полевой тропинкой женщины направились было мимо, но Грачев окликнул их:
— Эй! Ком сюда! — он поманил путниц рукой.
Они подошли и остановились в отдалении, шагах в пяти от них. Одна лет тридцати, блондинка, довольно смазливая на лицо, в белом платочке, повязанном на русский манер — «матрешкой», кокетливо улыбаясь, заискивающе сказала нараспев:
— Гутен та-аг… — и сделала еле заметный книксен.
Другая — совсем девочка, лет семнадцати, некрасивая, с непомерно большим носом и испуганными глазами. В беретике. Вслед за старшей она повторила шепотом:
— Гутен таг…
— Спроси, куда они идут, — приказал Грачев Гурину, напустив на себя строгость.
— Домой, — сказала старшая и показала рукой на восток, назвав какой-то Альтендорф.
— Откуда?
— С Одера… Мы убегали от фронта, а на Одере русские догнали…
— Их надо порознь допросить, — распорядился Грачев и указал немкам на раскрытую дверь. Те покорно пошли в дом. — Бери себе молодую, — указал Грачев на девочку, — а я возьму эту. Ком, — приказал он старшей и сам пошел вперед. Открыл дверь в другую комнату, пропустил туда фрау и закрыл плотно за собой.
Гурин огляделся. Комната выглядела странно: стены и потолок серые от копоти и пыли. Мебель грубая, давняя, почерневшая. Широкая деревянная кровать, с неубранной постелью, большой стол из некрашеных досок и под стать ему — массивный стул, отполированный частым и долгим пользованием. В левом углу — огромная плита. Кухня не кухня и спальня не спальня. Наверное, здесь жили батраки: готовили корм скоту и тут же спали сами.
Гурин взглянул на немку. Она стояла возле кровати и напряженно смотрела на него. Не зная, с чего начать допрос, он скорее для себя, чем для нее, сказал:
— Ну?..
Она кивнула ему в ответ и вдруг, подняв юбчонку, бесстыже оголила свои тонкие бледные ножонки и стала спускать трусики.
Опешив от такого зрелища, Гурин не сразу сообразил, что бы это значило. Его бросило в жар, и он крикнул:
— Вас махст ду? Варум? (Ты что делаешь? Зачем?)
Она остановилась и, уставившись на него большими глазами, что-то прошептала дрожащими губами.
— Сейчас же прекрати! — не найдя вгорячах немецких слов, он последнюю фразу произнес по-русски.
Все еще не веря ему, она медленно натянула трусики и так же медленно опустила юбку.
— Ты что?.. — Гурин покрутил пальцем возле виска и опустился на стул. Ему стало жарко.
— Ну, и крепко же вас Геббельс напичкал своей пропагандой! А вы и поверили? Или, может, ты из тех, заразных, которых специально выпустили?
— Их нихт ферштеен…
— «Нихт ферштеен!» Как тебя зовут? — спросил он по-немецки.
— Элиза.
— В школу ходишь?
— Да…
— Она тебе сестра? — кивнул он на дверь, куда ушли старшина с немкой.
— Нет… Познакомились в дороге.
— У тебя документы есть какие-нибудь?
Элиза закрутила головой.
О чем еще спрашивать, Гурин не знал и смотрел молча на свою пленницу. Она напряженно ждала от него вопросов, а он молчал. И тогда она закрутила головой, проговорила несколько раз:
— Я не фашист… Я не фашист…
— Оно и видно, — усмехнулся Гурин, взглянув на дверь: он начинал досадовать, что старшина так долго не идет. «И как он там допрашивает? Знает ведь всего несколько слов по-немецки: ком, шпрехен, найн. Гитлер капут — вот, пожалуй, и всё. А может, она его придушила и смылась?» — вдруг мелькнула догадка, и Гурин резко обернулся к немке: — Кто она?
Элиза в испуге отпрянула назад, заговорила быстро:
— Не знаю… Не знаю… Она сказала, что тоже живет в Альтендорфе.
Но он уже не слушал ее, поспешил на выручку старшины. Однако не успел толкнуть дверь, она сама открылась, и на пороге появился Грачев, улыбающийся и красный как рак, словно только что из бани. Фуражка сбита на затылок. На ходу оправляя гимнастерку, он кивнул на Элизу:
— Ну как? Э-э!.. Да ты, я вижу, всё разговоры разговариваешь? Агитируешь! Может, ты ее в комсомол вербуешь?
Вслед за Грачевым вышла немка. Лицо необычно румяное, глазки блестят, платок опущен на шею.
Гурин посмотрел на него, на нее, потом снова на него, и его будто варом облило от догадки.
— Какое же ты дерьмо, Грач! Как же тебя земля носит?
— Но-но, полегче! Что выяснил?
— А то и выяснил, что ты подонок, — выпалил Гурин и выскочил на улицу.
Грачев догнал его, дернул за рукав:
— Ты че так раскипятился? Она тебе сестра, что ли? А хоть бы и сестра… Все делалось по доброму согласию. Спроси у нее. Вон она, посмотри: очень довольная и даже улыбается. Все приговаривала: «Гут… гут…»
— Пошляк.
Грачев обернулся к немкам, крикнул сердито:
— Ком, ком! — и махнул рукой, чтобы они уходили поскорее прочь. Снова догнал Гурина, прошипел угрожающе: — Слушай, предупреждаю: вякнешь кому…
— Договаривай.
— Ладно, — сказал он примирительно. — Молчи. Вон Манноха идет.
Подошел Манноха, спросил:
— Ну шо, выяснили? То не хозяйки?
— Нет… — ответил бодро Грачев. — Так, прохожие. А вы что-нибудь нашли?
— Нашли! Хряка от такого загнали в сарай, — Манноха рукой показал метра на полтора от земли.
