— Машины шли с быховского аэродрома в Могилев. Одна — с почтой, другие все были битком набиты летчиками. Подумать только — они, может, ночью Москву бомбили, а утром мы этих пиратов в их собственном тылу прикончили…
Писарь Колька Таранов — вейновец, принявший дела от чудом произведенного в комиссары Борьки Перцова, — сидел на траве около командирского столика, поджав под себя ноги, и заносил номера установленных частей, количество убитых гитлеровцев и тому подобные сведения в журнал боевых действий. Я заглянул через плечо. «Уничтожено фрицев, — каллиграфически выводил Таранов вчерашнюю сводку—12 шт., полицаев и пр. предателей —52 шт.».
В лагере уже никто не спал. Бойцы чистили оружие, сушили и крошили самосад, читали, зевая или пересмеиваясь, немецкие газеты на русском и белорусском, резались в очко или откровенно бездельничали. Куда-то на пяти подводах отправлялись хозяйственники. Пришел с поста наряд и затеял перебранку с поваром, запоздавшим с завтраком. Где-то простучал «универсал». Но мы уже давно перестали обращать внимание на пробные очереди близ Городища.
3
За каждым движением инструкторов следят новички-подрывники из Ветринского отряда. Их прислал Полевой — перенимать опыт у минеров Барашкова. Десантники-подрывники Николай Шорин и Николай Сазонов растянули по поляне шнур, свитый из ниток, надерганных из парашютной стропы, и испытывают его прочность. Сам Барашков, его иногда называют в шутку «Николаем Первым», большой любитель автобиографических повествований, лежит под березой, ковыряется в какой-то мине и поглядывает на тезок-минеров, на шнур, — возможно, ночью он поймает на эту «удочку» эшелон — и с увлечением рассказывает о своей довоенной жизни Гаврюхину, проводнику диверсантов.
Я не очень-то верю россказням Барашкова — этот скромник рисует себя беспощадным сердцеедом, а проходя мимо санчасти, стыдливо рдеет.
Гаврюхин сидит рядом со своим большеглазым, курчавым, широкоплечим командиром и правит на оселке лезвие бритвы из Золингена. Движения его медленны, степенны, вид задумчив. Видно, что этот седой человек скорее думает об оставшейся в Кулыпичах семье, чем о любовных подвигах своего юного командира.
Мне давно хотелось расспросить его о Самсонове. У Самсонова вместо души — дупло. Но не всегда же так было, не родился он с дуплом вместо души.
— Слушай, Коля, — сказал я ему, как только Гаврюхин, воспользовавшись паузой в автобиографических повествованиях своего командира, вскочил и, промямлив что-то, поспешил прочь. — Слушай! Меня вот партизаны наши часто спрашивают о капитане. А я о нем почти ничего не знаю. Вот ты — другое дело, ты с ним под Сухиничами был… Ну, анкета безукоризненная, это ясно — иначе его не послали бы сюда, но что он за человек был?
С неослабевающей силой по-прежнему терзает неокрепшую душу память о недавних потрясениях, как прежде, гвоздят мучительные мысли мальчишеский ум.
Немногое удалось выведать у Барашкова. О довоенном Самсонове он почти ничего не знал: «Москвич. Вроде МАИ, авиационный институт в Москве, кончал, а может, и не авиационный… Помню, говорил, что при институте высшую вневойсковую подготовку прошел. Первое впечатление о Самсонове: воевал неплохо, хотя особого геройства не проявлял. Старшим подчинялся, как часы, хотя чувствовалось — себя считает умнее, выше их. И ошибки их обязательно подмечал. Прямо болезнь у него была: промахи начальства подмечать. Чуть кто опростоволосится, он тут как тут: «Шляпа! А еще столько кубарей носит! Я бы вот так поступил…». Рвался в большие начальники вовсю, орденами шибко интересовался. Друзьями-товарищами мы с ним никогда не были — не такой он человек, чтобы друзей иметь, с людьми он не дружит, а использует их. Зимой как-то он пошутил при мне: «В этой великой передряге у всех нас большие шансы имеются Или голова в кустах, или грудь в крестах. Война лотерея. Только я погибать не хочу, хочу играть в беспроигрышную лотерею. Я потому полетел в тыл врага, что здесь хотя и опаснее, но конкуренции меньше, легче жезл фельдмаршала добыть. Или пан или пропал». Когда его сделали самостоятельным командиром, многие говорили: «Этот себя покажет! Этот далеко пойдет!»
Барашков вдруг прервал рассказ, неловко вскочил. Мимо шел Самсонов… Барашков, этот грозный диверсант, мучительно стеснялся начальства… Значит, уже давно завелся в душе Самсонова маленький, но очень опасный червячок. Червячок тщеславия.
Появилась червоточина. Червячок точил, точил, превращая все добрые силы души в труху. Червячок вырос в ужасного солитера, он заполнил все дупло, где прежде была душа…
4
Поговорив с застенчивым диверсантом, я отправился к отрядному парикмахеру. Баламут, усадив на чурбан клиента и повязав мою шею расшитым петухами деревенским полотенцем, защелкал ножницами и заговорил. Как каждый парикмахер, он любил поболтать за работой. Будучи Баламутом, он любил потрепаться во всякое время. Как всякий сапожник, он украшает свою речь наикрепчайшими словечками. «Первый спец по матчасти!» — совсем некритически отзываются о нем его друзья. Будучи еще артиллеристом-наводчиком, он не ходит вокруг да около, а лупит прямой наводкой, режет правду-матку в глаза. — Под Кухарченко или под Блатова? — спрашивает этот вологодский умелец. Блатов — совершенно лыс, Кухарченко обладает завидной шевелюрой, никак не желающей мириться с популярной стрижкой «полубокс». — Засаду у Васьковичей на Варшавке помнишь? Да ты был там! Наделали тарараму! Вы тогда, оказывается, фаршу фашистского накрошили немало, да не простого, а первосортного. У них, ферштейн, какая история приключилась, в Пропойске только и говорят об этом. Гришка-дезертир нам все сообщил. Собрался в то утро земельный комендант по делам своим в район — в деревни вдоль шоссейки, явился на фатеру к военному коменданту и давай просить конвой… Тот: «Не дам, — говорит. — Нике! Днем по шоссе большое движение воинских частей и бояться офицеру не зер гут». Полаялись тут эти корешки, и военный комендант сказал, что он самолично поедет с земельным комендантом на своей легковушке. Комендант этот знаменитый на весь мир известен: о нем Совинформбюро сообщало, что прошлой осенью и зимой забрал он у жителей подчистую все шубы, валенки, теплые костюмы, белье, подушки и перины. Срамота одна! Народ дома сидел — выйти не в чем было!.. Перед выездом, однако ж, с него слетел весь гонор — и он посадил кучу дойче зольдатен в автобус и пустил его вперед. Засаду проскочили они, конечно, только потому, что Кухарченко приказал вам не бить по скатам и моторам.
— Это когда мотоцикл взяли?
— Вот-вот! — тараторил Баламут. — Военному коменданту семь пуль в зад всадили — от такой клизмы умер, бедняга, в больнице пропойской, долго, родимый, страдал… Земельному взрывом противотанковой гранаты челюсть набок своротило. Там же в Васьковичах и скончался с шестью пулями в пузе.
Сообщение Совинформбюро о наступлении наших войск к востоку от Хачинского леса не могло бы меня больше обрадовать.
— Машины на буксире обратно в Пропойск тащили, — продолжал Баламут. — Автобус наполовину сгорел, пару возов с трупами привезли: тринадцать фрицев убитых и раненых. Шоферня, понимаешь, легко отделалась, дотянула до Васьковичей, а тамошние фрицы успели позвонить в Пропойск. А тот жандарм на мотоцикле не простой был — шеф СД и полевой жандармерии в Пропойске! Во, брат! В Пропойске как раз артбатарея заночевала, прихватил он ее, поднял по тревоге своих жандармов. А пока они грузились на машины, помчался шеф на место засады. Ему и в голову не пришло, конечно, как человеку умному, что Кухарченко будет торчать на этом месте!.. Интересно, что за персона новый комендант? Быховский — тот зверь, гитлерюга. Приказ о пяти деревнях помнишь? Краспицу сжег, Ветринку сжег, самооборону кругом насадил. А покойник, слава ему небесная, привык, сердешный, что мы у него в районе без прописки проживаем…
Вот приятная еще новость! Расследованием вашей засады занялись гестаповцы. Они решили, что партизаны специально подкараулили районное начальство, что нам доносят из Пропойска о каждом шаге немцев. И гестапо, не долго думая, расшлепало кучу полицаев!.. Бритва хороша? У одного фельдфебеля одолжил…
Мимо нас, по лагерной поляне, изогнувшись в талии под тяжестью ведра с водой, высоко держа свободную руку, идет тоненькая миловидная девушка, узкобедрая, как мальчишка. Вот она поставила воду, поправила очень женственным движением выбившийся из-под пестрой косынки хохолок светлых волос, стрельнула в нас бойкими глазами, легко подняла ведро. Платок, небрежно накинутый на голову и узкие плечи, кажется мне подозрительно знакомым. По стежке, что ведет от ручья, ее догоняет еще одна девушка, в золотисто-белом венке из ромашек, тоже с ведром. Смуглое лицо и волосы цвета спелой пшеницы…
