Как умудрился Кремер уйти без чьей-либо помощи?
В одних штанах и рубашке, накинув на плечи шинель, он выждал минуту, когда никого рядом не было, и навострил лыжи. Далеко он не ушел. Кряхтя и спотыкаясь, ввалился он в тридцать восьмой барак и, с трудом переводя дух, опустился на скамью. Заключенные, не принадлежавшие к боевым группам, обступили его.
— Откуда ты взялся?
Кремер тяжело дышал, глаза его лихорадочно блестели.
— Дружище, Вальтер, тебе надо немедленно назад в лазарет!
Кремер сердито отстранил Рунки, который пытался его поддержать.
— Лапы прочь!
Но Рунки не отставал.
— Ты опасно ранен.
Подошли другие, все хотели помочь раненому.
— Убирайтесь! — зарычал на них Кремер. — Я останусь здесь!
Он поглядел на заключенных, но понял, что они боятся за него, и стал внимательно прислушиваться к треску и грохоту, доносившемуся извне.
— Проклятие! Должен же я был попасться под самый конец…
— Вальтер, ты поправишься, если будешь хоть немного щадить себя.
Рунки осторожно положил руку ему на плечо.
— Где маленький? — спросил Кремер. — Ребенок где? Ведь я принес его к вам. Где же он?
— Да здесь, Вальтер, здесь!
Несколько человек побежали в спальное помещение. Они принесли мальчика, поставили его между колен Кремера.
Черты Кремера смягчились. Он рассмеялся теплым грудным смехом и провел рукой по детской головке.
— Маленький майский жучок!..
И вдруг Кремер заговорил мягко и просительно:
— Оставьте меня здесь, товарищи! Оставьте меня у себя. Мне уже гораздо лучше.
Заключенные принесли сенник и устроили из него подушку под спину Кремеру. Он с благодарной улыбкой откинулся назад и, смеясь, окликнул Рунки, хлопотавшего около него.
— Ну, Отто, старый дружище…
Рунки, улыбнувшись, похлопал его по плечу.
Как всегда, когда людям хочется многое друг другу сказать, не хватало слов. Но и в грубоватом оклике Кремера и в неуклюжей нежности Рунки отражались те великие события, что свершались в эти минуты вблизи лагеря.
Кремер закрыл глаза.
Когда Риоман пустил по вышкам первую очередь, когда разразился тысячеголосый крик и толпа помчалась через апельплац, Ферсте, все еще лежавший в изнеможении на полу, вскочил на ноги. Через окно он увидел, что товарищи идут на штурм, и крик, которым он приветствовал это невероятное событие, чуть не разорвал ему грудь.
Не успели еще восставшие взломать железную дверь карцера, как Ферсте уже бросился из комнаты и, спотыкаясь о трупы, побежал к камере номер пять.
Гефель и Кропинский дико молотили по двери и вопили. Ферсте рванул засов, но камера оказалась запертой. Как из-под земли вдруг появились Бохов, Риоман, Кодичек, ван Дален. На миг они остановились при виде валявшихся трупов. Бохов закричал в полумрак коридора:
— Гефель, Кропинский! Где вы?
— Здесь! Здесь!
Ферсте бросился навстречу товарищам.
— Дверь заперта, и у меня нет ключа!
Бохов кинулся к камере.
— Это я, Бохов, вы меня слышите?
— Да, да, да!.. О господи! Герберт! Да, да, да, мы тебя слышим.
— Отойдите от двери. Я разобью замок выстрелами!
Бохов вынул пистолет.
— Внимание, стреляю!
Загремели выстрелы. Бохов расстрелял всю обойму. Все вместе они трясли и дергали дверь. Развороченный замок качался и дребезжал. Гефель и Кропинский навалились на дверь. Она распахнулась, и оба узника, не удержавшись на ногах, вывалились в коридор. Их подхватили, не дав им упасть. Тяжело дыша, Гефель повис на руках у Бохова.
Сотни заключенных взобрались на крыши бараков. На дорогах кишели и метались толпы людей. Там, откуда был виден забор, возбужденные обитатели лагеря наблюдали, как их товарищи, вырвавшиеся за колючую проволоку, мчались дальше, как они вторгались на лестницы вышек, а затем победителями появлялись на верхних площадках.
— Наши занимают вышки!
Сотни людей бежали по пустырям на северном склоне. В долине на пути к Готтельштедту горела мельница. В той стороне все чаще грохотали разрывы. Дым и пепел поднимались к небу. Вооруженные палками, камнями и рогатинами, всем, что можно было подобрать в пути, заключенные устремлялись к ничейной зоне, перебирались через надолбы и с криками пролезали сквозь каждую дыру. Пленных эсэсовцев протаскивали сквозь бреши забора в лагерь и под ликующие возгласы массы гнали вперед, в наскоро обнесенный колючей проволокой семнадцатый барак. Здесь уже стояла с добытыми карабинами в руках стража из заключенных. Мюллер и Брендель впихнули в этот барак Цвейлинга, своего первого пленника, который трясся всем телом.
Прибула и его группа умчались в лес, в сторону Готтельштедта.
Между тем Бохов и его товарищи перенесли Гефеля и Кропинского в комнату Мандрила. Карцер наполнился заключенными. Некоторые взялись за дело и перетащили трупы из коридора в умывальню. Гефель и Кропинский сидели на койке. Ферсте принес им кружку воды. Жадно глотали обессиленные люди живительную влагу!
Прибежал связной и передал Бохову донесение о том, что заняты все без исключения вышки.
В порыве радости Бохов прижал к себе Гефеля и Кропинского.
— Свобода! Свобода! — кричал он им и смеялся, ибо в эти минуты радостью была переполнена его грудь.
Потом вместе с другими членами ИЛКа он перебежал в другое крыло административного здания, в кабинет Рейнебота.
На вершине главной вышки один из заключенных сорвал знамя со свастикой и поднял на мачту раздобытую где-то белую скатерть.
Бохов живо освоился с радиоаппаратурой, включил микрофон, и его голос, проникая во все бараки, разнесся по лагерю.
— Товарищи! Мы победили! Фашисты бежали! Мы свободны! Вы меня слышите? Мы свободны!
Бохов, всхлипнув, прижался лбом к аппарату, и овладевшее им чувство счастья вдруг излилось слезами, которых он больше не мог сдержать.
Услышав голос Бохова, заключенные в бараках повскакали с мест. Пламя этих слов взлетело тысячеголосой бурей возгласов. Она не стихала и бушевала, рождаясь вновь и вновь.
— Свобода! Свобода!
Люди смеялись, плакали, плясали! Они, словно обезумев, вскакивали на столы, вскидывали руки, кричали что-то друг другу. Их ничто не могло удержать. Из всех бараков повалила толпа. Подобно гонимой штормом волне, опьяневшая масса залила апельплац.
Единый крик, единое устремление: к воротам!
Не для того, чтобы бессмысленно бежать куда глаза глядят. Нет, лишь для того, чтобы вкусить хмельную радость — наконец, наконец прорваться всем за ненавистные ворота и, ликуя, пасть в раскрытые объятия свободы.
Невероятный восторг увлек и всех тех, кто только что еще был в бараке подле Кремера.
Свобода! Так огромна была их радость, что они внезапно забыли о раненом и убежали. Кремер смеялся и одновременно ругал их про себя.
— Забыли нас! Черти полосатые, взять нас с собой забыли! — вдруг закричал он так неистово, что малютка громко заплакал от испуга.
— Кричи! Ну, кричи! Пойдем, будем кричать вместо с другими! Ведь все кричат! Разве не слышишь?
Он подхватил плачущего ребенка, как узелок, под здоровую руку и, шатаясь, вышел наружу.
Его окружили ликующие заключенные. Стремясь помочь ему, они хотели отобрать у него кричащую ношу.
— Лапы прочь! — огрызнулся он и, пыхтя, поплелся по дороге, которая вела в гору, на апельплац.
Там он застал всех, и среди них Бохова, беспомощного против этого людского потопа, который он сам накликал.
И еще увидел Кремер — сердце замерло у него от дикой радости…
— Андре! — закричал он. — Андре, Андре! Мариан!
Крики Кремера не были слышны среди общего гула, но его самого уже заметили.
— Вальтер! — радостно закричал Гефель и заковылял к нему, все еще с болтающейся на шее веревкой.
— Возьми у меня маленького, он тяжелый.
Товарищи подскочили на помощь. Риоман и ван Дален поддержали ослабевшего Кремера. Гефель взял у него ребенка. Малыш завопил еще громче, когда косматобородый дядя прижал его к себе. Гефель покачнулся и чуть не упал. Кропинский осторожно отобрал ребенка. Смеясь, крича, выкрикивая немецкие и польские слова, он показывал всем драгоценную ношу.
И вдруг Кропинский побежал, держа перед собой ребенка, к воротам, в бушующий поток.
— Мариан! — крикнул ему вслед Гефель. — Куда ты бежишь?
Но водоворот уже поглотил его.
Кропинский поднял малыша над собой, чтобы его не раздавила бурлящая масса.
Как ореховая скорлупа, покачивался ребенок над волнующимся морем голов. Вот он уже миновал теснину ворот, и тогда поток принял его на свои освобожденные воды и понес неудержимо вперед.
Бессмыслица (англ.).