С каждым шагом Зина становилась тяжелей.
Военная смерть была рангом выше обычной смерти, и Зину похоронили на высоком берегу реки, рядом с пожарным, который десять лет назад спас ребятишек из горящего дома, и рядом с милиционером, погибшим от руки бандита.
На похороны собралось много людей. Каждый понимал, что пуля, оборвавшая жизнь девушки, была первым сигналом огромной надвигающейся беды. Эта пуля касалась всех. Сегодня она срезала Зину. Чей черед будет завтра? Может быть, кто-то откуда-то уже берет тебя на прицел. И ждет только удобного момента, когда прорезь, мушка и твое сердце окажутся на одной линии… Война не умещалась в хрупкие рамки привычной мирной жизни: они трещали по швам и ломались. Было страшно. В людях накапливалась решимость — устоять, не дать себя раздавить, уклониться от пули.
Шел второй день войны, и у свежевырытой могилы еще не задумывались над тем, что скоро поля, перелески, берега, ложбины, городские парки, склоны гор, скалы, отмели покроются тысячами могил. И каждого погибшего окружит простой и скорбный ореол Бойца, павшего за свободу и независимость своей Родины.
Вырыли могилу, еще никому не напоминавшую одиночный окоп. Цирковой оркестр сыграл траурный марш. Директор, сверкая стеклышками пенсне, произнес речь:
— Зинаида Штерн была хорошим, отзывчивым товарищем. Она любила цирк и работала не покладая рук во славу советского искусства. Война вырвала из наших рядов Зинаиду Штерн. Память о ней будет жить в наших сердцах. Спи спокойно, дорогая Зина!
Потом к могиле протиснулся партерный акробат Изюмов, старший из братьев Изюмовых. Он тоже стал говорить:
— Так вот, значит… я знал Зину девочкой, когда старик Эдуард Штерн привел ее в цирк… Так вот, значит, однажды слон наступил ей на большой палец, а она даже не заплакала. Так и осталась без одного пальца… Она выросла человеком… Выручала нас деньжатами… Мы, значит, любили ее… Что еще надо сказать?
Директор объявил:
— Прощайтесь, товарищи!
Все стали подходить к гробу. Смерть изменила ее лицо: не обезобразила его, а стремительно состарила, наложила печать страдания и горя. Скулы обострились, губы сжались. За сутки смерти девушка как бы успела прожить десять лет горестной жизни…
Орлов не появлялся. Он исчез. Никто не вспоминал о нем. Кому было до него дело? Есть Орлов или нет Орлова…
Он пришел, когда все уже кончилось и рядом с холмиками пожарного и милиционера вырос Зинин холмик, обложенный зеленым дерном.
Он пришел вдвоем с Максимом. И, склонясь над могилой, все тер ладонью свой Лоб, словно хотел стереть с него глубокие морщины. А слон стоял за его спиной неподвижно. Он был похож на памятник. На большой бронзовый памятник дрессировщице Зинаиде Штерн.
— Любимая моя… Красавица моя… Ты все равно будешь рядом со мной… одна-единственная, — одними губами шептал Орлов, и слезы текли по его колючим небритым щекам.
Слон слушал его запоздалое признание в вечной любви.
Они ушли с берега в сумерках.
2
Что сталось с Орловым! Он осунулся, потемнел. Скулы, щеки, подбородок заросли густой щетиной, а волосы на висках торчали в стороны, как два куста. Его глаза раскалились и болезненно блестели. Они не видели, что происходило вокруг, они искали то, что невозможно было найти: черную челку, широкие скулы, грустные и удивленные глаза. Орлов все еще не верил, все ждал, что она появится. Ждал вопреки здравому смыслу… Ждал, хотя в ушах еще стучали железные молотки, вколачивающие пули, вколачивающие гвозди. Орлов переживал не смерть, а бесконечную разлуку.
Все, что было ее жизнью, стало теперь необходимым условием для его существования. Он не мог бросить цирк и уехать к себе, тем более что единственным существом, которое делило с Орловым горе, был Максим. Со слоном творилось что-то неладное. Он перестал есть, а по ночам издавал звук, похожий на стон. Он осунулся. Складки и морщинки на его коже стали глубже. А временами он силился разорвать цепь.
И хотя третий день шла война, уже успевшая перевернуть всю жизнь людей, в цирке еще думали о слоне.
Что делать с Максимом? Он не притрагивается к пище. Убавил в весе…
Директор сидел на черном клеенчатом диване, упершись локтями в колени и подперев ладонями щеки. У директора большое, плоское лицо, тонкая переносица, прищепленная пенсне, большие светлые, будто выгоревшие глаза, нижняя губа выступает вперед, нависает над подбородком.
— Что делать со слоном?
— Эвакуировать, — мрачно посоветовал клоун Комов.
— Я подал заявку на вагон. Сказали — ждите. Не представляю себе, сколько придется ждать. А пока…
— Поговорите с Гуро, — посоветовал Комов, — она работает с собаками, но, может, найдет подход к слону.
— Не вытянет Гуро… слона, — пробасил Беленький, тот самый Беленький, который был черненьким и выступал во фраке.
— Теперь время военное, надо вытягивать, — буркнул Комов.
— Этот слон дороже всего нашего цирка, — признался директор. — Его отловили у подножия Килиманджаро. Заплатили золотом.
Дверь кабинета со скрипом отворилась. На пороге стоял Орлов. Директор не сразу узнал его.
— Орлов? Что у тебя, Орлов? — спросил он и поднялся с дивана.
— У меня ничего, — глухо ответил Орлов. — Я к вам с просьбой.
Директор снял пенсне и, протерев платком, водворил на место:
— Может быть, зайдешь позже?
— Я зайду, — согласился Орлов. — Я насчет слона… Максима.
— Что такое со слоном? — брови взметнулись над стеклышками директорского пенсне.
— Со слоном ничего… Я просто хотел взять его.
— То есть как так взять? — подскочил Комов. — В собственность?
Орлов поморщился:
— Взять на себя в смысле ухода.
— Он третьи сутки не ест, — сказал директор.
— У меня он ест. Я его кормил хлебом с солью. Он три буханки съел.
Директор оживился.
— Ты кто по образованию, Орлов? — спросил он.
— Механик.
— Механик?
— Да, механик по моторам.
— А откуда ты в слонах-то разбираешься? Ты хоть знаешь, сколько стоит слон?
— Не приценивался…
— А я приценивался. Он куплен на золото. Не дай бог его загубить.
Орлов повел плечами. Ему начинал надоедать этот разговор.
— Со слоном будет все в порядке, — сухо заметил он.
— Только учти, зарплату я тебе не прибавлю. Не имею права.
— Точно, — подтвердил клоун, — не имеет права.
— Мне и не надо, — сказал Орлов. — Я был в военкомате, сказали: пока нет распоряжения.
Когда дверь за ним затворилась, Комов наклонился к директору:
— Подозрительный тип. Спину под слона подставил.
— Оригинал, — протрубил Беленький.
— Ну, со слоном мы уладили, — вздохнул директор и кончиками пальцев разгладил брови.
Кончились представления. Остановился цирковой конвейер. А на опустевшей базарной площади все еще стоял парусиновый шатер, и клоун с вызывающим круглым румянцем по-прежнему улыбался с афиши… Умолкли трубы. Остыли «юпитеры». Исчезли мальчишки — вечные спутники цирка.
С проходящим полком ушел на фронт цирковой оркестр. Музыкантов не успели обмундировать, им выдали только пилотки со звездочками. И они прошли через город впереди колонны в пиджаках и брюках, исполняя марш-галоп, под который обычно на арену выбегали партерные акробаты братья Изюмовы. Теперь под эту музыку шли бойцы… Проходя мимо цирка «Шапито», музыканты перестали играть. Они прощались с родным домом тишиной.
Свято место пусто не бывает, и люди нашли новое, военное применение старому шатру. Они превратили его в караван-сарай, в котором на ночь останавливались беженцы, идущие через город. Беженцы располагались на узких скамейках амфитеатра, на мягких опилках манежа, в проходах. Иногда они заходили в шатер вместе с коровами и козами. Тогда животных сгоняли на манеж. И создавалось впечатление, что сейчас выйдет дрессировщик, щелкнет длинным хлыстом и начнется представление. Но дрессировщик не выходил.
Когда в цирке ночевали солдаты, шатер сразу становился похожим на огромную солдатскую палатку. У входа становился часовой с винтовкой. Клоун с афиши подмигивал ему и скалил меловые зубы.
Фронт с каждым днем приближался к городу, в котором застрял цирк.
Утром шатер пустел. Временные постояльцы покидали его. Оставались только обессилевшие и больные.
В это утро в цирке задержалось человек пять. Старики и женщина с больной девочкой. Беженцы лежали на опилках; спали они или бодрствовали, никто не знал. Женщина уговаривала больную девочку:
— Ну сосни… Ну сосни маленько…
И тут в цирк вошел директор. Он осмотрелся, привыкая к тусклому свету, который просачивался сквозь парусину, и громко сказал:
— Граждане! Прошу освободить помещение!
Никто не откликнулся. Те, кто спал, продолжали спать, а кто бодрствовал — не обратили на него внимания.
— Ну сосни маленько… — приговаривала мать.
Директор выждал и повторил:
