С первых дней работа в роте захватила меня целиком, минуты не оставалось свободной. Надо было познакомиться с каждым бойцом, побеседовать, выяснить обстановку. Тут вызвал меня к себе комиссар батальона: ему захотелось поближе познакомиться с вновь прибывшим политруком. По пути к нему я нагнал Горячева. Он тоже, как оказалось, шел в штаб батальона. Располагался штаб в хорошо оборудованной землянке. У входа часовой. Комиссар Ажимков был кадровым политработником. На фронте с первых дней войны. Полушубок свой успел заносить так, что уже невозможно представить его белым.
Расспросив, откуда мы родом, где учились, комиссар поставил нас в известность о положении на фронте. Рассказал о боях, в которых участвовала рота. Бои были тяжелыми. Впереди — не менее трудный пусть. Словом, комиссар был с нами откровенен. И мы сразу прониклись к нему уважением. «С таким человеком работать можно», — подумал я. Приятно, что и в дальнейшем он не разочаровал нас. Лишь однажды комиссар накричал на меня, в категорической форме приказал мне замолчать. Но об этом досадном случае речь впереди.
События на фронте бежали стремительно. Не успел я по-настоящему познакомиться с бойцами своей роты, как последовала команда: «Срочно собраться и — пешком к железнодорожной станции». Командир роты Курченко забеспокоился: «Не растерять бы по пути бойцов. Рота и так неполная, а не дай бог, разбредутся. С кем воевать будем? Давай, политрук, следи, чтобы все держались друг дружки. А не то в сутолоке да в темноте заплутаются в лесу, где их потом искать? А в ответе будешь ты, политрук». Выслушал я командира и невольно вспомнил комиссара полка, остерегавшего нас от всяких ЧП. На марше был как никогда бдительным, ни одного бойца не упускал из поля зрения.
Небо вызвездилось. Морозно. Под ногами снег хрустит. А когда идут сотни людей, снежный хруст сливается в сильный, демаскирующий колонну шум. Разговаривать, а тем более перекликаться строго запрещено. Не разрешено и курить. Я шагаю с бойцами своей роты. Справа — 9-я рота, чуть дальше — 8-я. На марше весь полк. Мне многое неясно. Куда идем? Зачем? С какой задачей?
Солдат я успел проинструктировать, как вести себя на марше. Необходимо соблюдать маскировку, каждое нарушение дисциплины может привести к непоправимым последствиям. А готовые нарушить всегда есть: один любит пошутить. другой — громко посмеяться. Вот и приходится следить за каждым шутником.
Нашей роте приказали быть направляющей, поэтому мы первыми снялись с места. Идти было недолго, чуть более часа. Паровоз уже ждал нас. Командир роты Курченко пояснил мне, что едем до станции Масельская, это южнее Беломорска. «Говорят, там дело серьезнее, чем тут: финны рвутся к железной дороге».
Все время, пока шли до станции, никто и слова не проронил. Никто не закурил, не кашлянул. Все понимали, что противник в любую минуту может появиться из-за куста и всех нас уложить. Меня лично нервировал даже шорох шагов: на морозе он был слышен далеко. Но кому прикажешь идти бесшумно! К счастью, все обошлось. До станции добрались без приключений, ушли от финнов незамеченными. И никто из солдат не отстал. В вагоны погрузились довольно быстро и тоже без шума и суеты. Едем в товарном вагоне, совсем не приспособленном для перевозки людей: негде ни сесть, ни лечь. И вдобавок ко всему — в вагоне собачий холод. Но ропота, конечно, никакого: все понимают: война! Расположились кто как мог на полу, вповалку. И стоило только поезду тронуться, как в вагоне послышались шутки, смех. Кто-то под общий хохот произнес:
— Эх, как бы здорово, если б не солдат в полушубке ко мне прижимался, а моя дорогая Раиса. Соскучился же я по ней, прямо спасу нет. С марта месяца не виделись. В марте призвали, сказали, на месяц-полтора. А держат скоро год.
Бойцы долго гоготали, как гуси. И я не пытался их унять: пусть порезвятся, позабавятся.
Разговор об оставшихся дома женах, невестах, возлюбленных не затихал больше часа. Наконец чей-то не слишком молодой голос произнес с гневом:
— Хватит, мужики, смените пластинку. И так взволновали, что не уснуть. Думал, хоть в вагоне высплюсь, а тут черт вас догадал...
Но молодые, здоровые бойцы, истосковавшиеся по женам и подружкам, не унимались. Разговор стихал ненадолго, и опять кто-то вспоминал случай, забавный анекдот, вызывавший новый всплеск хохота. Я слушал и радовался: «Боевой в моей роте подобрался народ. Впереди бои, неизбежные потери, а они смеются себе. Словно на свадьбу едут. Да, с таким народом в любую атаку идти не страшно!»
Потом мысли перекинулись в знакомый мне Беломорск, вспомнился товарищ по учебе Яблоков. А вдруг он все еще там, в городе! Встретиться бы, поговорить. Но поезд ведь может проехать этот небольшой городок ночью, когда я буду спать... К счастью, опасения мои оказались напрасными: в Беломорск мы приехали на рассвете. О, как я был рад снова видеть этот город. Утро было морозное, на станции раздавались короткие свистки паровоза. Кое-где мельтешили человеческие фигуры. Бойцы мои, пробалагурив ночь, безмятежно спали. Слышалось лишь их посапывание да переливистый храп. А я стою у полураскрытой двери и думаю: хорошо бы встретить хоть комиссара Ажимкова, расспросить его о новостях, на худой конец, достать бы не слишком старую газету.
И опять мне повезло. Вагон наш остановился в сотне метров от вокзала. Я тут же выпрыгнул на перрон и побежал на вокзал.
Зал ожидания полон военных. На глаза мне вскоре попался один из батальонных комиссаров нашего полка с газетами в руках. Прошу у него разрешения прочитать сводку Совинформбюро. «Оторвался, — говорю, — от жизни. Не знаю, что говорить солдатам».
— О, сегодня тебе есть что им сказать! Немцев под Москвой разгромили. Да еще как! Вот тебе газета, читай!
Держу свежую «Правду» в руках и не верю глазам. Сколько же времени я не держал газет. А тут такая новость: немцев под Москвой разбили. От волнения руки дрожат. Чувствую, и сердце бьется, как маятник часов. Второпях разворачиваю газету. На первой странице — крупным шрифтом главная новость: первая наша крупная победа над фашистами в этой войне. Перечень городов, которые освободила наша доблестная Красная армия. Других материалов читать не стал, поспешил с газетой к своему вагону, к бойцам. Кажется, в ту минуту я не шел и не бежал, а летел на крыльях. Скорее, скорее донести великую новость до каждого. Пусть все знают: нашему отступлению пришел конец. Теперь наша армия погонит захватчиков на запад, назад...
Мое волнение замечают бойцы, спокойно прогуливающиеся по перрону. А я, не дожидаясь, когда они спросят меня, что случилось, почему я так бегу, кричу им что есть силы:
— Немцы под Москвой разгромлены! Фашисты на сотню километров отброшены от столицы!
Солдаты тут же окружают меня, требуют подробностей. Я опять разворачиваю газету, читаю. Многие хотят своими глазами увидеть напечатанное, через мои плечи заглядывают в газету. Раздается ликующее «Ура!» Бойцы поздравляют друг друга. У каждого великой радостью светятся глаза.
* * *На станцию Масельская приехали ночью. Выгрузились без суеты и без понуканий. Бойцы ловко, один за другим, повыпрыгивали из вагона и, пожимаясь на холоде, ждут приказаний. Я стою рядом с ними. Разговариваем, шутим, смеемся. Курченко сразу ушел к командиру батальона. Ждем его возвращения.
Передний край отсюда, видать, не шибко далеко: в ночной тишине донесся ружейный выстрел. Он был глухой, тяжелый, прокатился и замер где-то в глубине леса. На западе, где передний край, виднеется зарево пожара. А что горит? Догадаться нетрудно: финны жгут наше добро. А может, подожгли что-то партизаны, чтобы не досталось противнику. Все может быть. Война! И не приходится удивляться, что бойцы довольно равнодушны к этому пожару: на войне без пожаров не обходится. Стоят спокойно, переговариваются. Чтоб не зябли ноги, постукивают сапогом о сапог. Вдруг слышу голос Курченко:
— Где политрук? Политрук!
— Я! Я здесь, товарищ старший лейтенант.
Подхожу к командиру роты. Он взволнован. Разговаривает со мной торопливо и сбивчиво. То ли взбучку получил от командира батальона, то ли еще что случилось, но таким нервным я его увидел впервые. Впервые услышал от него и ругательное слово.
Спустя какие-то минуты мы тронулись в путь. Наша 7-я рота опять была направляющей. Шли по хорошо укатанной дороге. Мы с Курченко — впереди. Идем в сторону зарева. Некоторое время молчим. Говорить не хочется. В темноте слышатся только шаги. Вдруг Курченко, показав рукой на зарево, говорит:
— Вот оно, какое зловещее. И что оно нам предвещает? Что?
Он смотрит на меня, но я молчу: что можно ответить на этот, в сущности, риторический вопрос... И опять надолго устанавливается тишина. Только вековые сосны шумят в темноте под ветром.
К месту назначения пришли на рассвете.
