— А ведь это ты меня полиции сдал, — тусклым под стать серой краске стен камеры тоном заговорил Андрей, — Ты. Почему? Почему ты решил, что это я? Знаешь, как следователь смеялся, когда я тебя попросил вызвать, как своего адвоката? Потом рассказал, как ты меня предал. Посоветовал другого защитника пригласить.
Вот оно! Началось! Мы опять схлестнулись, но не в споре о мироздании, не о свободе воле, а просто о свободе, физической свободе которой его лишили по моему доносу.
— Что ж ты совета доброго следователя не послушал? — внешне очень спокойно спросил я.
И мы оба физически осязали, как в этой тесной душной камере для допросов не хватает воздуха и сгущается напряжение, разнонаправленными потоками хлещут, страх, обида, чувство вины и еще одно чувство совершенно тут неуместное, чувство сострадания.
— Хотелось тебе в глаза посмотреть, — холодно сказал капитан Кольцов.
— Ну смотри, — вызывающе предложил я.
Мы смотрели друг другу в глаза, маньяк убийца смотрел в глаза защитнику и оба молчали. Все было сказано. Без слов.
— Ты считаешь меня предателем? — первым глухо и напряженно заговорил я, — но когда утром ты пришел ко мне, я тебя открыто предупредил: «Я знаю кто ты. Беги, беги, спасайся пока есть возможность». А если говорить о справедливости… то это ты подставил под пули своих солдат, по твоей вине плакали их мамы. Пришло время отвечать, неисповедим промысел Божий. Смирись.
— Тебе ли говорить о промысле Божьем? — возвысил голос расстрига, — ты сам разве не стрелял по созданиям Господа нашего. Разве матери, дети тех кого ты убил, не слали проклятья на твою голову?
— Твоей жизнью, я выкупил у смерти, другую жизнь, — не выдержав идущего от него эмоционального накала сломался и устало как со стороны прозвучал мой голос, чуть помедлив я договорил, — или давай прекратим этот никчемный разговор, или пригласи к себе другого адвоката.
— А он поможет?
Как отстреливаясь короткими очередями, дальше мы обменивались только сухими отрывистыми фразами:
— Нет, улики против тебя бесспорны, для суда их вполне достаточно.
— И что меня ждёт?
— Пожизненное. Могу устроить тебе экспертизу, где тебя признают невменяемым, но не на момент совершения преступлений, тут сумасшествием и не пахнет, а сейчас. Можешь сейчас сойти с ума. Выбирай.
— Я не виновен!
— Все маньяки одержимые своей идеей так утверждают, но суд человеческий будет интересовать не словесная шелуха твоих или моих представлений о добре и зле, виновности и праведности, а конкретные доказательства совершенного преступления, причем отдельно по каждому эпизоду.
Разговор на сегодня был закончен, но я не спешил уходить. Закурил, с удовлетворением отметил, что пальцы державшие сигарету совершенно не дрожат. Сел за стол и ждал, ждал когда он раскроется до «донышка» от этого зависела линяя моей защиты.
Подследственный и мой клиент, сидя напротив и ладонью нежно поглаживая закрытые в пищевую пленку пчелиные соты, думал. Он не пребывал в эмоциональном шоке от накарканной мною своей грядущей судьбы, он думал. И я знал о чём он думает, обо мне. О моей расчетливой жестокости, а еще он думал, о том чью жизнь я спасаю, подбрасывая судьбе его жизнь.
— И как его зовут? — после томительной паузы спросил он.
— Ее имя: Даша, — отозвался я, — ее подставили на наркотики. Мне предложили, или я сдаю снайпера или ее упакуют в зону и надолго. Это еще совсем молодая девушка, ей жить да жить. И ее отец спас моего сына. А я всегда плачу по своим долгам. В этом случае, плата твоя свобода. И твоё прощение мне не нужно. Это закон, жизнь за жизнь.
— Нечеловеческий закон, — хрипло сказал Андрей.
— Вы ошибаетесь, капитан Кольцов, — интонационно разделяя слова спокойно ответил я, — это как раз человеческий закон в самом худшем смысле этого слова.
Мы опять замолчали. Он думал, а я курил, достав из своего портфеля и без нужды пролистывая затрепанный уголовно — процессуальный кодек.
— Ну и как ты доказал полиции, что снайпер это я? — прервал молчание Андрей.
— Это было несложно, — я поморщился от неприятных воспоминаний, — когда началась серия, я прикинул каким путем в розыске преступника пойдет полиция. Опыт у меня большой и определить кого и как будут искать, особого труда не составляло. В полиции отрабатывались разные версии и проверялось большое количество людей, но идеально для снайпера подходили две кандидатуры, ты и я. Но у тебя было сто процентное алиби по трем случаем из семи, а вот у меня нет. А то что стрелок был одиночкой полиция не сомневалась, баллисты дали заключение стреляли из одной винтовки. За мной установили наружное наблюдение, я их сразу почувствовал, но особенно не волновался, пусть себе ходят. Но самое главное пока за мной ходили, снайпер не стрелял, а когда мне нужно было уйти от наблюдения по частным конфиденциальным делам, раздавались выстрелы. Это насторожило полицию, а уж когда они узнали, что я регулярно упражняюсь с трехлинейной винтовкой Мосина, их предположение стало уверенностью. Я хорошо понимал, что если снайпер не откроет огонь, пока за мной ходят, то меня возьмут, пустят под» пресс» и под пытками выбьют нужные им показания, принудят к самооговору. В это время ты уже интересовал меня как кандидат на роль снайпера. По социальным сетям, я нашел твоих бывших солдат, они-то мне и рассказали как ты взял, а потом отпустил того убийцу и что потом было. Интернет великое информационное пространство это своего рода параллельный мир, я в тот же день обнаружил сайт монастыря где ты монашествовал и твой бывший игумен написал мне о причинах твоего ухода. Ты подвергал сомнению деятельность высших иерархов православной церкви, критиковал их за собирание земных богатств, призывал церковь отречься от материального добра и усилить тем самым силу духовную. Ты призывал церковь не молчать, а возвысить свой обретший духовную мощь голос, против несправедливости сильных мира сего и их неправедно нажитых богатств, ты призывал не только утешать, но и защищать униженных и оскорбленных. Когда тебя призывали к смирению, ты говорил о лицемерии и тебе предложили покинуть обитель. Ты ушёл полный разочарования и вероятно именно тогда подумал о вооруженной борьбе против зла. Твои мотивы были понятны, но от размышлений до прямых действий долгий путь. Многие думают о том же, но лишь единицы идут по этой дороге. Но это были всего лишь предположения. Я проверил твое алиби. В Берлине в полиции работает человек, который мне сильно обязан. В девяностых я выручил его из большой беды. В нашей стране он служил в уголовном розыске, задержал одного типа, тот руководил преступной группой и делая свой бизнес активно убирал с пути конкурентов. Разумеется задержанного отпустили, а против опера по его заявлению, возбудили уголовное дело за незаконные методы ведения следствия. Срок парню светил немалый, но не в этом дело, в назидании остальными его бы убили в СИЗО и он это знал. Тогда в милиции были еще порядочные сотрудники и его коллеги заранее предупредили парня об аресте. Он скрылся. И это я сделал ему новое имя, биографию и новые документы, по которым этот русский парень, стал рожденным в Казахстане этническим немцем. При должном навыке это не трудно, по документальной смене национальности тогда несколько групп более чем успешно деньги зарабатывали. Можешь мне не верить, но как минимум треть эмигрантов это отнюдь не «евреи» и не «немцы». Пройдя натурализацию и получив гражданство, опер пошел работать в местную полицию. Он и занимался проверкой твоей поездки в Германию. Человек, который с твоими документами был в этой стране, по незнанию совершил незначительное правонарушение. Его задержали, полиция составила протокол нарушения, этого человека оштрафовали и по установленной там процедуре его сфотографировали и взяли отпечатки пальцев, потом отпустили. По электронной почте опер прислал мне отсканированный протокол, фотографию и дактилоскопию. Это не твоя фотография и не твои отпечатки. Твое алиби рассыпалось. Вот все эти данные я и передал в полицию. А уж о том, что оружие и боеприпасы ты хранишь в ульях с пчелами, они и сами догадались.
— Хорошо работаешь, — горько усмехнулся Андрей, — с выдумкой, можно даже сказать с вдохновением.
— Как умею, — избегая его взгляда, буркнул я.
— Значит мне конец?
— Любой конец это всего лишь начало нового, — я все-таки нашел в себе силы глянуть ему в лицо, — уже тебе ли не знать этого монах?
— И что же ты мне посоветуешь? — сдержанно спросил Андрей.
— Чистосердечное признание и раскаяние, — с трудом выдавил я, — в этом случае лет через пять, можно начать процедуру подачу прошений о помиловании.
— Каяться не буду, — непреклонно сказал монах расстрига, — А вот по остальному… — он помедлил и тихо попросил, — посмотри еще раз мне в глаза.
