Вернувшись с поста, Толя долго не мог уснуть. Ко всему еще шепот этот. Сидят Застенчиков и Зарубин над печкой и все о каких-то пустяках: сколько махорка до войны стоила, да чьи сапоги удобнее на ноге – наши или немецкие. Лучше бы громко разговаривали. А так невольно напрягаешь слух, тонкая пелена дремы рвется снова и снова.
Слышно, что и человек, задержанный вечером в лесу, не спит. Толя еще не видел его лица, лишь разглядел пугливо поджатые ноги в рваных ботинках. Невеселое, наверно, лицо у человека. Еще бы, соскочил с поезда, искал партизан, но не он их, а они его неожиданно нашли. И возле лагеря. Растерявшись, пытался убежать. Теперь лежи и думай: поверят или не поверят? Раз он побывал в партизанском лагере, выйти отсюда ему можно только партизаном. И он это, конечно, понимает. Толя убежден, что все будет хорошо, ему жалко человека, пугливо поджавшего ноги.
Утром лагерь жил обычной жизнью: пост, кухня. Принесли завтрак и задержанному. Он поднялся с нар. И Толя еще больше поверил в него. Вон какая тоска в диковатых глазах. Молодой, а такой темный, угрюмый. Нелегко, видно, на сердце. Послушно взял котелок, молча, не жадно ест.
Днем Толя стоял тоже на пару с Ефимовым. Когда дневалишь или вот так – на посту, время будто хромать начинает.
Толя пожаловался:
– Не могу никак винтовку добыть, понимаешь.
– А зачем она тебе?
Толя опешил.
– Укокошат, а ты пацан еще. Осенью они на нас полезут. За хлебом. Теперь не те и они, и мы, а было время – побегали. Э-эх, Паричи – Озаричи – Козюличи – Косаричи – Шклов – Могилев – Старый Быхов – Рогачев!..
Странно рассуждает. Полезут, потому Толе лучше быть безоружным. Но, значит, Толя для Ефимова никакой не придурок.
К посту едут. Верховые. Передний с длинной талией – Половец. Белая с красной лентой папаха. Второй – совсем немец, от сапог до пилотки – все немецкое. Даже ленточки красной нет. Лицо широкоротое, по-татарски скуластое, хотя и очень белое. Волосы тоже светлые. Узнал Ефимова:
– Гля-яди, Половец. Поймали контрразведку, в яму посадили. Кхи-и…
Смеется «немец», будто кот фыркает.
Чубатый, осанистый Половец тоже усмехается, показывая редкие неровные зубы. А «немец» – маленький, подвижный – шумно веселится:
– Дожились контрразведчики. Бя-яда.
Слова растягивает подчеркнуто по-белорусски. И это сразу выдает в нем не белоруса. Все – лицо, голос, руки на поводьях – играет. Цепочка от пистолета, свисающая к стремени, ртутью переливается на солнце.
– Попал под Железню, – добродушно басит Ефимов. – Хлопцы, черти, говорите же, что там.
– Были Протасовичи – и нема, – сказал «немец».
– Бобиков много накрошили?
– Кто их там считал! Лежали на поле. Да из-под матрасов потом таскали.
– А наших?
– Есть. Раненых много. Командира – в колено.
– Колесова?
– Ваш Колесов заколдованный, – с усмешкой говорит «немец», – комбрига, Денисова.
Когда отъезжали, крикнул:
– Не испугайтесь! Хлопцы танк отрегулировали. Пригонят, если доедут.
Танкетку ремонтируют в лесу давно. Ага, значит, громили Протасовичи. Самый крупный из ближайших гарнизонов.
– Этого, в немецком, знаешь? – спрашивает Ефимов. Он посматривает на Толю как-то сбоку, осторожно. – Командир бригадных разведчиков. Волжак Андрей. Как его еще партизаны не подстрелили? Не раз за немца принимали. Его и расстреливали. Когда только из плена прибежал.
Фома рассказывает, а Толю мелкая дрожь бьет. А что, если уже случилось? Толя стоит в этой яме, слушает Фому и ничего еще не знает, а кто-то уже видит, знает… Но за тревогой, и совсем-совсем близко, – жадная готовность быть счастливым. Протасовичи, подлые, ненавистные Протасовичи разгромлены, и мама, Алексей возвращаются. О чем это Фома? Все про Волжака.
– Не поверили ему. Слишком смело вел себя. Стоит в жите: «Если полицаи, не подходите, стреляйте оттуда». И топор показывает. Вооружился, как в кино. Допросил его Мохарь и решил – подосланный. Поставил Волжака и еще такого – тоже говорил, что из плена прибежал, – дали залп. В Андрея нарочно не целили. Стоит, побелел, конечно. Колесов ему: «Ну, пока не поздно – говори». А тот: «Я скажу тебе. Я уважаю, что ты людей смог собрать, организовать. Но я тебя, собаку, тоже расстрелял бы за вот такие дела». Так и разэтак командира нашего. Тогда Сырокваш стал передопрашивать, тут же, над ямой. Где служил, кто командир дивизии, полка? Знакомого нащупал. Уже и стрелять как-то неловко человека. Повели Андрея назад, закуривать дают, рассказывают ему, как он стоял, что говорил…
Ефимов оборвал рассказ: на поляну вышли трое.
– Пилатов, – узнал мужчину Фома.
И две женщины. У одной винтовка за спиной. Эта все останавливается и смеется. Потом догоняет остальных. Не умеет смеяться на ходу. Нагнав партизана, грохает его кулаком в спину. Видно, здорово он треплется.
Вторая не участвует в этой интересной игре. В синем платье, узко перетянутом в поясе, на руке пальто, узелок. Она уже видит торчащие над ямой головы Ефимова и Толи, улыбается, как знакомым, а на лице, по-детски, совсем по-довоенному румяном: «Вот и я!»
Новенькая – ясно. Каждому приходящему в лес кажется, что партизаны будут ух как счастливы: пришел, ура! А эта особа совсем еще не взрослая, хотя и сделала из волос большой женский узел на затылке. От узла этого, что ли, но шея у девушки красиво изогнутая. Толя с внезапным удивлением подумал, что вот у мужчин шея бывает длинная, короткая, толстая, тонкая, грязная, чистая. А у них – только красивая. Если не красивая, ее просто не видишь. Да, но какое дело Толе до всего этого? Особенно когда он на посту. А вот ноги и руки у девушки некрасиво длинные. Словно бы навырост. Видно, из этих потом и получаются такие, на которых боишься смотреть.
– Откуда? – спросил Фома.
– Лину, племянницу, в партизаны веду, – весело хмуря такие же угольно-черные, как у его племянницы, брови, говорит Пилатов. – Надоело нам с мамкой, пора немцев выгонять.
– Ай, дя-ядя! – воскликнула девушка. Голос у нее как ледок, только-только закрепший. И вся она как первый ледок – хрупкий, светящийся, звонкий. Все улыбается.
Пилатову снова досталось промеж лопаток от маленькой бледнолицей женщины с насмешливыми серыми глазами.
А у племянницы глаза тоже серые, радужно-серые под черными бровями. До чего же все в ней замечаешь! И не можешь не замечать, как не можешь, проснувшись утром, не подумать: ага – утро!
Пилатов, поводя лопатками, сообщает восторженно:
– Вот так – всю дорогу. Со дня свадьбы. Женись, хлопцы.
– Протасовичи громили, – с удовольствием сообщает Ефимов.
К Толе снова вернулось тревожное чувство ожидания. Он уже почти недружелюбно смотрит на новенькую. Ну, пришла, так проходи, не до тебя.
– Идем, болтун, – наконец потянула жена за рукав Пилатова.
– Пускай девушка отдохнет тут, скоро солнышко выглянет – Железня заглянет.
Очень дипломатично Фома не разрешил новенькой пройти в лагерь без караульного начальника. Фома как-то странно оживился, правый, слегка косящий глаз особенно беспокойный. Гостеприимно указал на край окопа:
– Садитесь у нас. Так вы – Лина?
– Ли-ина, – протянула девушка. Ее сегодня все радует, даже собственное имя.
– Вот сюда, – приглашает Фома. Это почти на спину Толе.
– Ну что ж ты, Толя, хоть веточку подложь.
Что с Фомой делается? Пляшет, как медведь, которого подпоили. А та, длинноногая, в туфлях на босу ногу (тапочки бы еще надела в партизаны) стоит прямо над Толей и ждет чего-то. Красней еще из-за нее.
– Ох, молодежь, – глухо басит Фома и берет из-под ног несколько еловых лапок.
Девушка вдруг зевнула. Э, дома, видно, только в эту пору глаза открывала. Смутилась, ойкнув, прикрыла рот ладошкой.
– Ох и ручки, такой ротик, а не прикроешь! – удивился Фома.
Девушка еще раз ойкнула. Ну, раз такой мастер на комплименты, сам и занимайся! А Толя на посту.
– Железня, – притворно испугался Фома, – смирно, форма парадная.
С Железней пришла смена. Сойдя с поста, Фома забасил в полный голос:
– А скажи, Железня, почему на тебя девушки смотреть не могут? Ну и личико у тебя – одни углы, как на броневике. Глаз рикошетит.
Девушка умоляюще смотрит на Фому. А Железня резанул:
– Это потому, что ты косой.
Фома захохотал, но крупное красивое лицо его сразу отяжелело.
Все говорят о Протасовичах, но толком никто ничего не знает. В землянке – будто и не весна. Выхолодили дневальные.
– Дровишек бы, – выразительно пожаловался Зарубин.
Толя тоже с поста пришел, он сегодня как все, но именно потому Толя готов.
– Веди и этого, – говорит Зарубин, кивнув в сторону задержанного. «Моряк» все еще не в духе. – Что кашу зазря ест. А винтовку?
Толя знает, что надо взять винтовку. Но зачем об этом как будто нарочно? Человеку и без того нелегко. Он и на свет из землянки вышел, а глаза не посветлели. Даже виноватым себя чувствуешь, когда видишь такую вот тоску в глазах человека. Да, есть и предатели, и шпионов к партизанам подсылают. Еще сколько! Все это так, и все это хорошо понимает Толя. Но ничего этого будто и нет, когда думаешь о каком-то одном человеке. Просто в голове не укладывается, что ему, вот этому парню, может захотеться быть предателем, что для него не самое большое счастье – быть со своими, быть партизаном.
