Так вот, то ли попал я на лирической волне под хорошее настроение Гене, то ли просто надоел ему своим нытьем да выклянчиванием – «дай стрельнуть да дай стрельнуть». Получилось, как в том старом анекдоте про разговор двух женщин, мол, этому мужику проще дать, чем не дать… Угу… В общем, позвал меня Лиса к себе. Шепотом, как всегда «на войне», объяснил премудрости попадания в цель. А чего там попадать? Винтовка лежит прочно в построенной из камней амбразуре, обложенной внутри рукавами старой порыжевшей шинели, чтоб, не дай бог, не повредить прицел или же саму винтовку. Лиса постарался укрепить снайперку в расщелине так, чтобы я при всем старании не смог навредить оружию. Понимаю это, злюсь на Генку – подумаешь, мастер, ну и на себя тоже – чего привязался к человеку. И стрелять уже почти не хочется. Как глянул в оптику – мама родная! Вот, прямо на расстоянии вытянутой руки, вернее подальше, но все равно очень близко стоит душара. Да еще какой дух, прямо классический, хоть сейчас его в учебник про два мира – две системы. Седобородый мужик – они вообще, по-моему, с юношеского возраста начинают седеть. Крючковатый нос, коричневая, словно изюм, иссушенная солнцем кожа, серая чалма на башке, широченные по щиколотку штаны и рубаха, обязательный неопределенно-темного цвета жилет и тапки на босу ногу. Я прям поежился; тут сырость ранневесенняя, кое-где снег еще лежит, мы даже днем пока не стягиваем бушлатов, только нараспашку ходим. Тут же Гена меня слегка ладонью по спине – не отвлекайся. Вернулся я к духу. Поверх жилета крест-накрест ленты с патронами, на груди бинокль, а в руках наш родной «АКМ». Вот все это в мельчайших подробностях я увидел сквозь идеально отстроенную систему линз. На какие-то значки и черточки особого внимания я не обращал. А что толку? Один черт из шепота Лисы ничего не понял. Да и фиг с ним. Маневр покажет. Припал плотнее к холодной резине окуляра, мысленно попрощался с духом, задержал дыхание и плавно, как мне показалось, нажал на спусковой крючок. Да нет, точно плавно нажимал; на своем «калаше» как ни пытался смягчать, ничего не получалось, все равно рвал его, да и на боевых особо не следишь за мягкостью, там уж, наоборот, пожестче да порезче. Выстрелил я. Винтовка по-серьезному врезала в плечо – блин, надо было плотнее прижать. Да ладно, проехали уже. Я лихорадочно стал выискивать свою поверженную цель, надеясь увидеть врага лежащим на земле.
– Попал? – срываясь на хрипоту, зашептал я Гене.
– Ага, – усмехнулся Лиса, – попал. Дух побежал умирать. – Он выплюнул изжеванную спичку, некрепко меня по затылку кулаком двинул, совсем так, как это делал Кулаков в минуты недовольства кем-то из нас. – Мазила ты, Серега! – проворчал без всякого огорчения и засунул между зубов новую спичку.
Вот же, гад! Тут каждая спичка на учете, а Лиса, как только бросил курить, стал жевать спички – и в полку, и на «войне». Что ему ни говори, спички – дефицит. Все без толку. Сам же знает, сам же страдал без курева и тепла – а жует и жует, как корова какая-то. Тьфу ты… Справедливости ради надо сказать, что я напускной злостью просто скрывал свое неумение и досаду от неудачного выстрела. Да и у Лисы, когда ни спроси, всегда был запас спичек, и никому никогда он не отказывал в огоньке.
Все же я нашел через оптику место, где недавно стоял душман. Пригляделся и заметил одну тапочку.
– Глянь, Геша! – тихонько заржал я. – Трофей все же есть!
Лиса мягко оттолкнул меня, прилег к винтовке, сунул бинокль: смотри, чучело! Быстро припал к окуляру и мгновенно выстрелил. Тапочка взлетела в воздух, кувыркнулась высоко в воздухе, и второй пулей Гена отправил ее за камни.
– О, за хозяином помчалась! – все еще веселился я.
Гена быстро огляделся, не видел ли еще кто-нибудь его ребячества, приложил палец к губам, не болтай лишнего, поднялся из своего логова, взял винтовку и, не оглядываясь на меня, ворча под нос что-то навроде «в яйцах дети пищат, а все забавляются». Непонятно, о ком это он? Если о себе, так и ладно: действительно, солидный снайпер – и вдруг такая шалость. А если обо мне, то и тоже ладно, позабавился и хватит. Но все равно, обидно как-то, если обо мне. Подумаешь, снайпер! Да без всякого зла я так подумал – просто чтоб оправдать свой промах, что ли. Знаю ведь Генкину Большую Мечту – ходить в свободный поиск, так же как это делал знаменитейший Зайцев в Сталинграде или как Дэн Лыжин здесь, в Афгане.
Потом я часто размышлял: на кой ляд мне надо было стрелять тогда в человека?! Ну, выбрал бы какой предмет, да хоть тот же камень, и пальнул в него. Так нет же, захотелось именно в человека. Слава богу, не попал! Если разобраться, то есть в снайперском ремесле что-то неправильное, несправедливое. Ведь снайпер и его цель находятся далеко не в равных условиях. Стрелок видит жертву издалека и находится в более-менее безопасных условиях, если, конечно, грамотный снайпер. Правда, после выстрела ему нужно быстро уходить с этого места и прятаться в новом. Так кто ж мешает настоящему мастеру подготовить для таких случаев новые лежки?
Так вот, почему же я целью для выстрела выбрал человека? Не знаю! Азарт? Может быть. Кстати, из-за этого не люблю охоту. Как-то, после армии уже, друзья пригласили поохотиться. В состоянии азарта я пристрелил молодого кабанчика. Вкусный был. Реальной угрозы он для нас не представлял, да и мяса на нашу ораву маловато было. Вот если бы его мамашку друзья не пристрелили, тогда бы туговато нам всем пришлось. Но здесь хоть оправдание смерти свиньи есть – могла и порвать нас всех скопом и по отдельности. Защищались, можно сказать, позабыв, что атаку вызвали сами на себя, вернее, я на всех, застрелив ее детеныша. Опять отвлекся.
Врага в том моджахеде я не видел. Это же не лицом к лицу, не в прямом или засадном бою. Не могу ответить, не знаю, зачем стрелял. Глупость, мальчишество какое-то было, честное слово. И помню, помню сквозь годы, что жутко, до соплей хотелось попасть в того духа, аж тщеславие чесалось, как выражался наш Кулак. Бог отвел. Вот и ладненько. Снайпер – не моя это работа. Есть настоящие стрелки, есть у них боевые задачи, пусть и трудятся ребята. Кто, если не они? Удачи им!
* * *
Снега у нас в Казахстане зимой хватало. Если уж пошел, то сразу метровым слоем наваливал, потом – опять и опять, так что вскоре город укутывался снеговой периной, скрывая первые этажи домов. Всю зиму техника была задействована в уборке, расчищались дороги и площади, а вдоль тротуаров широкими валами высотой в два-три метра до самой весны лежал снег. Вообще, городские власти боролись со снегом очень оригинальным способом. Неподалеку от центра города находился огромный пустырь, куда и свозили основную снеговую массу. Но тут он не лежал уродливыми грязными горами. Дело в том, что город моего детства был и сам молод, и жители его были молоды. Гигантский металлургический комбинат требовал рабочих рук и умных голов. После событий конца пятидесятых годов, когда в городе вспыхнуло восстание измордованных голодом, нехваткой питьевой воды, житьем в палатках. Люди, приехавшие на строительство сталелитейного производства по комсомольским путевкам, выдававшимся не только добровольцам, но и в строго обязательном порядке, то есть насильно, просто не выдерживали таких условий. Уехать из города не могли, потому как дезертирство, и до уголовного дела недалеко. Да и куда уедешь? Назад, домой, к маме? А кто тебя там ждет? Где устроишься на работу? Нет уж, раз партия велела быть тут, вот и будь тут. Существуй.
Сначала, конечно, увлекала романтика, палаточный городок, пища с костра, привозная вода, гитара по ночам, волейбол в обед и вечером. Потом оказалось, что такого количества людей здесь не нужно. А комсомольцы все прибывают и прибывают. Не справляется город с такой оравой, нет ни воды, ни продуктов. Да и работы нет. Раз уж ее нет, то и зарплаты тоже. Так на что жить? Вот и вспыхнуло восстание. Подавили, конечно, и жестко подавили. Армию привлекли. Бунтовщики тогда милицию к рукам прибрали, разоружили.
После всех этих событий, после приезда на место событий тогда еще совсем молодого члена Политбюро ЦК КПСС Леонида Брежнева, в городе стали происходить позитивные изменения. Стали строиться жилые комплексы нового города, многоквартирные трех– и пятиэтажные дома, малосемейки, общежития. Приехали на стройку молодые архитекторы. Вскоре появились и ледовый дворец, и здание драмтеатра, и концертный зал, и новые проспекты с трамвайными линиями, и парки, и скверы. Фасады домов не были безликими – то расцветка отличала их, то на глухих стенах разноцветные картины выкладывались мозаикой, кирпичом или просто рисовались стойкой краской. Конечно, картинки относились к соцреализму: космонавт со спутником в руке, металлург на фоне мартеновской печи, рабочие и колхозники с серпами и молотами. Больше всего мне нравился дом по соседству с нашим, где был изображен улыбающийся мальчишка, над ним огромное ярко-желтое светило и надпись: «Пусть всегда будет солнце!» Во дворах многоэтажек установили детские городки, не безликие металлические, а нарядные деревянные избы-срубы, горки, турники и прочее. Зимой почти в каждом дворе заливались катки, уже не говоря о школьных и парковых ледовых полях, где ярко горели разноцветные лампочки и допоздна играла музыка. Было такое ощущение, что с первым снегопадом народ переобувался в коньки и лыжи. Детвора с утра до вечера носилась по льду, по снегу. Рылись глубокие пещеры-лабиринты в сугробах, строились снежные крепости, только, увы, надо было высидеть первую смену в школе, а потом еще и уроки выучить.
