— Высший балл по экономике! Ты прекрасный слушатель!
Но так как он все еще не желал отпустить ее, она вынула из кармана лыжной куртки небольшой бумажник и протянула ему:
— Это друзья просили передать тебе!
Он открыл бумажник и увидел под целлофановой подкладкой личное удостоверение с собственной фотографией. Да и все удостоверение было его собственным: его имя и фамилия, только именовался он Вольдемар Толубеев, и было в удостоверении указано, что родился он в Нарвике, отец — русский, моряк, владелец судна, мать — из общины Нарвика, дочь владельца рыбного завода, произошло это событие в 1913 году, отец и мать скончались…
Трудно было оторваться от созерцания собственного перевоплощения. Он решительно спросил:
— Но почему — русский?
— Надо же чем-то оправдать твой акцент? — улыбнулась Вита. — А в Нарвике, в Ставангере всегда жило много русских норвежцев. Их там так и называли. И это были не эмигранты с нансеновскими паспортами, а давние поселенцы. Сейчас немцы выселили этих русских на Дафотенские острова, но их не интернировали, не загнали в лагерь. С таким паспортом ты вполне можешь жить в Осло… Хотя я совсем не понимаю, почему тебе хочется лезть в это осиное гнездо! — жалобно добавила она. — И друзья моих друзей, передавшие этот документ, тоже молчат.
— Я уже сказал тебе, Вита, что обязан продолжать войну, — мягко напомнил он.
— Хорошо, — грустно согласилась она. — А пока посмотри эти газеты! — она разложила веером на столе пачку газет. — Тут нет только советских. Но есть шведские, есть немецкие, французские, правда, только из оккупированной зоны. Есть и наши, но только квислинговские. Держать другие норвежские газеты здесь опасно.
— А такие тоже есть?
— Не меньше трех сотен, и половина из них выходит в Осло! — строго ответила она. — В четверть листа, в половинку; напечатанные на гектографе и написанные от руки; сделанные и в настоящих типографиях, и за обеденным столом. И их становится все больше! Мы ведь продолжаем нашу борьбу! — она выглядела очень гордой. — И восстанови свой норвежский! Ты теперь говоришь не лучше лапландца! — она помахала рукой и исчезла.
А он еще долго разглядывал свой «вид на жительство».
Да, друзья, которым поручили заботу о нем, подумали обо всем. А еще больше его поразило, что во внутреннем кармане бумажника оказалась пачка крон, — как он понял, — приданое на первые дни новой жизни…
Только после того как он запомнил все даты, сообщенные в его удостоверении, все знаки, цифры и подписи, он перешел к газетам.
Норвежская «Дагбладет» оказалась значительно тоньше прежней. Сводка с русско-немецкого фронта была трехдневной давности. Главным событием в ней было названо и выделено крупным шрифтом сообщение о наступлении гитлеровцев в районе Харькова. А вот об освобождении Демянска и ликвидации опасного демянского плацдарма, на котором немцы сидели целый год, ни слова. О советском наступлении на Кубани и на Украине — тоже. Но еще отвратительней выглядела лживая сводка немцев от двадцать третьего февраля о том, что русские якобы потеряли за двадцать месяцев войны восемнадцать миллионов солдат и офицеров, сорок восемь тысяч орудий и тридцать четыре тысячи танков — эта ложь была опубликована без каких-либо примечаний! А кто же тогда гонит немцев? Кто разгромил их армии под Москвой и под Сталинградом? Кто выгнал их из четырнадцати областей? По-видимому, квислинговцы все еще не понимают, что перелом в войне уже наступил!
Он сердито отшвырнул газету, даже не заглянув в сводки из Африки и Азии. Невольно подумалось, как же трудно пробивается правда о войне через немецкую цензуру!
Шведские газеты не изменились: такие же пухлые! Нейтралам хватало целлюлозы. Чувствовалось, что в стране кипит деловое возбуждение. Продавались и покупались имения, фабрики, заводы. Требовались служащие и рабочие. Морякам торговых судов сулили крупные премии за своевременную доставку грузов. Появилось множество каких-то смешанных немецко-шведских фирм: судоходных, торговых, промышленных. Гитлер не жалел марок и золота. Швеция стала его подлинным тылом. Тут бомбы не падали, промышленность и торговля развивались бурно.
Толубеев усиленно просвещался, раздумывая в то же время: как действовать? Вита сказала: «Наши друзья»! Но «наши друзья» помогают просто из человеколюбия и ненависти к захватчикам. А как быть дальше? Пробираться в Осло самостоятельно? Этот город стал главной перевалочной базой на пути в Германию. Или, может быть, пробраться на север, в область Финмарк, к Сер-Варангеру? Там главный центр по добыче железной руды. Но это тысяча километров пути! И там больше всего немцев, которые, несомненно, интересуются всеми приезжими. Городское самоуправление и вся полиция области, конечно, у них в руках. Человек, говорящий по-норвежски как «лапландец», вызовет опасные подозрения, как бы ни были хороши его документы…
Было о чем подумать.
А где-то на кухне резвилась Вита. Вот она прогремела сковородками. Вот запела. Вот оборвала песню, наверно, завтрак поспел.
И верно, Вита распахнула дверь, склонилась в книксене и певуче произнесла:
— Прошу господина Вольёдю к столу!
Да, не следует ее огорчать. Пусть хоть день, да будет принадлежать ей!
Он торжественно предложил руку и проследовал в столовую.
Завтрак был приготовлен царский: форель, кофе со сливками, плоские рюмки для коньяка, плоская коньячная фляга. Вита в ответ на изумленный возглас Толубеева церемонно произнесла:
— Не удивляйтесь, милый господин: контрабанда военного времени! Коньяк привозят немцы из Парижа и продают на черном рынке…
3
«4 марта западнее Ржева наши войска, продолжая развивать наступление, овладели городом и железнодорожной станцией Оленино, а также заняли крупную железнодорожную станцию Чертолино. Железная дорога Москва — Ржев — Великие Луки на всем протяжении очищена от противника.
В Орловской области наши войска после упорного боя заняли город Севск.
В Курской области наши войска в результате решительной атаки овладели городом и железнодорожной станцией Суджа».
Совинформбюро. 4 марта 1943 г.
После завтрака они немного погуляли. Вита заставила его стать на лыжи. В доме было много лыж, башмаков, костюмов — на любой вкус. Было понятно, что хозяева навещают дачу и зимой, хотя никакой прислуги Толубеев не обнаружил. Угольную печь, находившуюся в подвале под домом, Вита топила сама. В камине и перед печами во всех комнатах дома лежали вязанки дров.
Толубеев спросил о прислуге.
— В доме есть истопник и его жена. Но они отпущены до вторника. Предполагалось, что человек, которого сюда доставят, будет стесняться лишних свидетелей… — Все это она проговорила в обычном своем шутливом тоне, а тут вдруг воскликнула, как молитву: — Но, боже, какое это чудо, что из небытия возник ты! — и заплакала совсем не счастливыми слезами, горько, навзрыд.
Только теперь он понял, как много страсти таилось за ее всегдашними ироническими шутками, которыми она поддразнивала его, «русского медведя», с самой первой встречи и до той трагической минуты прощанья, когда ему пришлось мешать правду с ложью, чтобы убедить ее, заставить ее понять: он не может взять ее с собой!
Теперь, на себе испытав, что такое война в Советском Союзе, увидев голод, холод, тысячи смертей, он бы, наверно, нашел более убедительные слова. Но тогда он был вынужден больше лгать, чем говорить правду.
Эти воспоминания были столь непереносимы, что, едва вернувшись с прогулки и еще не сбив снег с башмаков, просто вытянув их перед вновь запылавшим камином, он спросил:
— Могут ли твои друзья отвезти меня сегодня вечером в Осло?
— Так быстро? — грустно спросила она.
— Я не имею права подвергать тебя опасности.
— Так же, как я не имела права подвергать тебя опасности тогда! — глухо сказала она. Заметив, как дрогнуло его лицо, она сжалилась над ним и заговорила медленно, как будто повторяла давно затверженный урок: — Я понимаю, ты прибыл тогда сюда из суровой страны, которая уже готовилась к смертельной схватке. Я понимаю, что многие люди твоей страны считали всех нас, живущих в благополучном сытом мире, чуть ли не врагами. Но неужели ты не мог убедить их, что я люблю тебя! И ведь ты знал, что любовь не способна на предательство!
Голова ее опускалась все ниже, и она уже глядела только на огонь. Может быть, боялась увидеть его страдание? Он осторожно приподнял ее лицо за подбородок, взглянул в глаза.
Да, дорого обошлось ей то прощанье. Отблеск муки, как отблеск огня, прорывался из глаз, словно в них билась ее живая душа. Он осторожно прижался губами к ее щеке.
— Как же ты собираешься устроиться в Осло? — более спокойно спросила она.
