Кашу раздавал тот же повар. Только был он не таким веселым, как раньше. Торопливо черпал кашу, с силой стряхивал ее с черпака в котелок, и она со чмоком проваливалась в глубь круглых алюминиевых посудин.
— Давай, давай! Держи котелок как следует! Следующий! Не зевай! Тут каждый метр пристрелян, а мне вам надо еще и завтрак успеть сварить. Какая рота? Так, кажется, последняя…
Нагрузились солдаты кашей и пустились в обратный путь. Бежать Василию было тяжело, неудобно: на спине вещмешок, на плече винтовка, в руках по четыре котелка… Поле сплошь изрыто воронками, о которые он то и дело спотыкался. Просторная каска наползала на глаза, а поправить ее нельзя, руки заняты.
— Быстрее, быстрее, — торопил их сержант из третьего отделения — он водил солдат за ужином.
А как еще быстрее? Гурин и так уже совсем выдохся. Весь в поту и дышит на пределе, как загнанный пес… А тут еще немец ракеты одну за другой пуляет в небо, освещает — видно все как днем. Василий невольно приседает, ждет, когда она погаснет. А погаснет — темень сразу такая сгущается, что перед собой ничего не видно. Пока глаза привыкали к темноте, снова раздалось шипение — полетела в небо хвостатой кометой новая ракета, вспыхнула на высоте — опять приседай.
Приотстал Гурин от своих, ноги путаются в длинной шинели, ругает про себя сержанта — зачем заставил все нацепить? Ребята из других отделений налегке — только котелки да оружие. Даже без касок…
И вдруг — холодящий душу вой: мина. Упал Гурин на землю, и тут же взрыв раздался. Даже не взрыв, а будто ударило чем-то тяжелым рядом, даже земля вздрогнула, запели на разные голоса осколки, запахло динамитом. Не успел Василий голову поднять — вторая мина, третья, да все ближе, ближе. Вокруг него вспыхивают огненные кусты — не знает, куда деваться. Вжимается плотнее в землю и понимает, что это не спасение. В какое-то мгновение уткнулся головой в свежую землю, вдавился в нее. А мины, будто остервенев, одна за другой, одна за другой, Гурин уже перестал различать отдельные удары — все слилось в сплошной гул. Бьет совсем рядом, отдаются сильные толчки в грудь, в голову, приподнимает его какая-то сила — то ли воздушная волна, то ли ему так кажется, — всеми силами вжимается в землю, успокаивает себя: «В воронку не попадет: не может мина дважды ударить в одно и то же место». Это он слышал от кого-то… И вдруг у самой головы — бом! Тупой удар и взрыв с каким-то непроходящим звоном.
Конца-краю, кажется, нет этому налету, будто обрушилось небо на землю. «Боже мой, когда же это кончится?.. Наверное, зря не взял у мамы молитвы, может…» А мины толкут и толкут землю, то ближе, то чуть дальше, то снова совсем рядом, словно щупают, где тут залег солдат. «Господи, спаси меня!.. Господи, спаси меня и помилуй!.. Господи…» — лихорадочно шептал Гурин откуда-то пришедшие, совсем чужие слова. И тут как бы в ответ на его просьбу сильнейший удар совсем рядом, будто по голове Гурина огромной дубиной огрели, тягучий звон пошел и, не прекращаясь, так и застрял в ушах. Гурин вдруг перестал слышать взрывы, то ли они прекратились, то ли его оглушило. Нет, кажется, прекратились: земля больше не вздрагивала. Полежал немного, поднял голову, поправил каску. Звон не проходил, нудно так зудит, на одной ноте. Поковырял пальцами в ушах — не помогло, зудит. И кажется, не только в ушах, а вокруг все наполнено этим зудящим звоном.
Собрал котелки и не знает, что с ними делать: идти ли в роту или вернуться к кухне обновить кашу. В них ведь если что и осталось, то все перемешалось пополам с землей. Решил вернуться. Пошел не спеша. Дым и пыль медленно оседали, противно воняло динамитом.
Идет Гурин, головой трясет — хочет избавиться от звона в ушах, а он все не проходит.
Пришел в овраг — кухни и след простыл. Никого! Жутко ему стало, одиноко. Не раздумывая долго, пустился бегом к своим окопам. То сержант подгонял — с трудом бежал, а тут никто не понукает, сам бежит, будто кто гонится за ним следом. Страх гонит, — знает, хотя и стыдно в этом признаться…
Бежит, дышит тяжело… Вот-вот должны бы уже и спасительные, такие родные окопы быть, а их все нет и нет. Что такое? Не заблудился ли? Этого еще не хватало! И сердце забилось испуганным воробьем, и горечь пополам с испугом опять холодит душу.
Остановился, огляделся — ничего не поймет: кругом только темень. И вдруг показалось ему, что взял он слишком вправо, и тут же побежал влево. Долго бежал — опять остановился. Нет, все-таки, кажется, надо правее… И заметался Гурин по полю, как пуганый заяц. Бегал, бегал, выбился из сил, остановился. «Нет, так нельзя… Надо осмотреться, все прикинуть, сориентироваться…» — начал он успокаивать себя.
Где-то далеко вспыхнула ракета, он не стал прятаться от нее — будь что будет: ему надо осмотреться. И вдруг на самом излете увидел он на далеком бугре скирды соломы. «Так вот же они, это же те самые — напротив них наши окопы! Значит, вперед мне надо, вперед!» — обрадовался Василий и затрусил рысцой напрямую.
Еще не добежал до окопов, видит, навстречу ему идут сержант и лейтенант Алиев.
— Под налет попал? — спросил сержант.
— Да! — обрадованно сказал он: Гурин был безмерно счастлив, что вновь видит своих.
— Мы думали, убило, — сказал Алиев и положил ему руку на плечо, чтобы успокоить.
— А почему так долго? Налет когда кончился? — спросил сержант.
— К кухне возвращался, хотел попросить каши… — Гурин поднял котелки. — А она уже уехала…
Сержант отобрал у него котелки, заглянул в один, в другой.
— С землицей? Ну ладно… Не надо было отставать. Все проскочили нормально.
Василий ничего не сказал, пошел к своему окопу. Упал на бруствер — не может отдышаться.
— Попало? — спросил Степка.
— Ага…
— Страшно было?
Гурин не ответил.
— Вообще-то жутко, верно? — продолжал Степка.
— Жутко, — согласился Гурин бодро, боясь хоть чем-нибудь выдать свой испуг.
Утром, когда взошло солнышко, пригрело ласково и мир вокруг был так хорош, Гурин невольно вспомнил о ночном налете и удивился: «А был ли налет, а со мной ли это было? Неужели это я корчился в воронке, стараясь зарыться в землю как можно глубже, и шептал: „Господи… Мамочка, родная, спаси меня…“ Откуда эти слова? Я их никогда не знал… Да еще и „помилуй“ — ну совсем как святоша какой. Смешно! Услышал бы кто — позор!.. А вообще зря, наверное, перепугался: ничего ведь не случилось! Да и почему должно было меня убить? Именно меня? Первым? У нас еще никого даже не царапнуло. А меня должно было убить? Нет, этого не может быть. Я молод, я жить хочу, я умею слагать стихи и хочу быть знаменитым… И вдруг убьют! Нет! А зачем мне тогда даны ум, талант? Я же должен все это проявить, осуществить, сделать в жизни что-то большое, полезное, оставить след и потом уже уйти из жизни… Нет, меня не должно убить…»
И тут ему вспомнились уроки по «Краткому курсу истории ВКП(б)», вспомнилось, как долго и настойчиво втолковывал им учитель диалектику по четвертой, философской главе: старое отживает, молодое растет, развивается. От низшего к высшему, от нарождающегося к зрелому, от неразумного к разумному… У Васьки от всего этого кружилась голова: с детства склонный к мечтательности, он силился понять эту вековечную мудрость, хотелось дознаться до всего: откуда все взялось, как образовалось. Но неспособность мыслить абстрактно толкала Ваську искать примеры в окружающей жизни, а она часто подбрасывала ему совсем другое: из их класса умерла Нина Огаркова — молодая красивая девушка, у бабушки Фени умерла совсем маленькая внучка. «Это исключение, — говорил учитель. — Мир развивается в вечной борьбе противоположностей: жизнь и смерть, свет и тьма, новое и старое, нарождающееся и отживающее, передовое и отсталое, революционное и контрреволюционное. Побеждает всегда прогрессивное. Но в силу разных причин бывает, что временно верх берет негативное. Однако в конечном итоге победа остается за новым, передовым, прогрессивным, иначе не было бы развития ни в природе, ни в общественной жизни».
Теперь, сидя в окопе и призывая себе на помощь эту философию, Гурин опускал в ней всякие неприятные исключения, думал только о главном: молодое выживает. Хотелось верить в это, как в непробиваемую броню. И он верил, и эта вера вселяла в него надежду на жизнь, настраивала на оптимистический лад, заглушала в нем страх перед действительностью.
День прошел почти спокойно. Немцы обстреливали передний край приблизительно через каждый час, но уже не так сильно, как ночью. Однако всякий раз Гурин забивался в угол окопа, сжимался там в комочек и прощался с жизнью. Но налет кончался, дым рассеивался, и жизнь продолжалась. И снова он торжествовал и говорил себе: «Нет, меня не убьет… Я должен жить — у меня есть планы, дела…»
Новички уже стали привыкать к своей жизни — к обстановке, к местности, к налетам, им уже думалось, что они так и будут тут сидеть неопределенно долго, пока немцам не надоест поливать их минами и они не убегут, как вдруг вечером, вместо того чтобы собрать котелки, их спешно выгнали всех из окопов и повели в тыл. Вели прямо по степи, без дороги, вывели к какому-то леску, тут их покормили и повели дальше, через кукурузное поле, пока они снова не оказались на передовой. Эта передовая была оживленней, чем первая, тут чаще взлетали ракеты, то с одного, то с другого фланга беспрестанно стучали пулеметы, и трассирующие пули красивыми огоньками обозначали трассу.
