Прочитав письмо, Люся осталась довольна. Она улыбнулась, свернула листок треугольником и пошла во двор, чтобы опустить письмо в ящик.
Возле почтового ящика, похожего на мусорную урну, собралось несколько мальчиков и девочек. Чтобы не вызывать подозрения у конвойного, они выстроились как бы в очередь и вполголоса торопливо рассказывали друг другу, кто как написал. Опустив письмо, Люся повернулась, чтобы пойти в барак, и лицом к лицу столкнулась с Вовой.
— Я давно ищу тебя, — обрадовано и виновато заговорил Вова. — Где ты живёшь? Я сейчас принесу твои вещи.
— В десятом. Неужели вещи мои целы? — обрадовалась Люся.
Никогда не думала она, что можно так обрадоваться вещам. Но ведь это было единственное, что осталось у неё от дома. И потом там книжка…
— И чемоданчик цел и узелок, — гордо ответил Вова.
Люсе показалось, что он обижен её недоверием, и она торопливо пояснила:
— Если бы они и пропали, ты бы не был виноват — мы ведь не дома. Ты слышал про девочку, которую повесили? Говорят, за советскую книжку, которую она читала подругам.
— Сам видел, — тихо сказал Вова. — Её повесили вон на том столбе, — Вова показал взглядом в сторону площадки. — Знаешь, девочка поднялась на ящик уже с верёвкой на шее посмотрела на нас ласково, потом повернула голову к площадке, где стояли комендант и его сподвижники, и крикнула из последних сил: — Придёт время — за всё ответите, убийцы!
— Ох! Какая она героиня, — сказала Люся, — настоящая, только трудно сейчас поверить, что всё это будет скоро.
— Будет! — твёрдо подтвердил Вова, а сам точно вот сейчас увидел лицо девочки и почему-то сразу вспомнил лицо старика, которого фашисты повесили на площади, там, дома, и ему стало нехорошо. Но он взял себя в руки. Ведь в лагере были не только он, Толя, Жора — ну, в общем, мальчики. Здесь же и Люся, её подруги. Они слабее, их надо подбадривать.
— Всех не повесят! — твёрдо сказал Вова. — Ты передай своим, чтобы не падали духом. Нам всем надо дружнее держаться.
Они неловко подали друг другу руки. Люся торопилась в барак, тревожно возбуждённая. Надо было скорее рассказать обо всём Шуре.
Люсе показалось, что за эти немногие дни Вова стал как будто выше, взрослее. Только лицо его было в синяках, ссадинах, и руки — тонкие, жёлтые, а глаза синие-синие, как васильки. «Какой он худенький!» — подумала Люся и тут вспомнила день, когда увидела его у вагона, избитого, окровавленного. И другого мальчика вспомнила, с перебитой рукой. Как горько и обидно стало ей за себя, за Вову, за всех ребят! «Проклятые, проклятые фашисты!» — повторяла она про себя, задыхаясь от гнева.
Вова с вещами пришёл в барак почти следом за Люсей. Люся и Шура не знали, как благодарить его, а он стоял, застенчиво опустив голову, и повторял:
— Это не я — другой сохранил, другой…
— Это тот, который был с тобой у вагона, с перебитой рукой? — спросила Люся.
— Нет, совсем другой, — ответил Вова. — Он и наши вещи сохранил. Его Жорой зовут.
— Спасибо Жоре, — сказала Шура. — Он молодец, настоящий товарищ. Мы ему очень благодарны…
Когда Вова ушёл, Шура и Люся долго сидели молча, размышляя о неудачном побеге мальчиков. Особенно жаль было Толю. Они узнали, что у него не только сломана рука, но «болят внутренности» и горлом идёт кровь.
И, действительно, с Толей было плохо. Он с большим трудом добрёл до лагеря, лежал в бараке для больных с переломом руки и сильным кровохарканьем. Ему отбили лёгкое во время наказания за побег.
Толя решил, что с ним всё кончено, но ни разу об этом не сказал своим друзьям, чтобы не расстраивать их. Только когда наступала ночь и больные затихали, он отдавался горьким размышлениям. Особенно становилось Толе тяжело, когда мысли переносили его на родину, домой, и он отчётливо понимал, что вряд ли удастся снова увидеть мать, отца, друзей. Это угнетало его. Но больше всего Толе не хотелось умереть в чужом краю, не сделав ничего для Родины.
Ведь он, Толя, ещё совсем недавно мечтал закончить десятилетку, а потом пойти в лётную школу. Ах, как ему хотелось походить на великого лётчика Валерия Чкалова! Так он мечтал дома, в школе и не стеснялся об этом говорить родным, друзьям.
Началась война. Отец, как только немцы стали подходить к их местности, ушёл с партизанами, а мама и он переехали в деревню, к родным. Думали, что там их не тронут. Но случилось всё по-другому.
Ещё за несколько дней до отправки в Германию Толя и его школьный товарищ Витя собрались тайком убежать в партизанский отряд. Они оба закончили седьмой класс и считали себя взрослыми. Запаслись продуктами, разработали план розыска партизан в лесах, составили рапорт командиру. Оставалось назначить день побега и осуществить мечту, но тут-то и случилось первое несчастье. Витя без спроса взял порядочный кусок свиного сала и понёс его в огород. Там, в коноплях, y них были спрятаны продукты, заготовленные в дорогу. У калитки он лицом к лицу встретился с матерью. На её вопрос, куда он несёт сало, Витя, растерявшись, ответил:
— В дорогу.
— В какую дорогу? — строго спросила мать.
Витя не мог лгать — сознался.
Так лопнула мечта о побеге в партизанский отряд, а через три дня Толю пригласили к старосте. Мать плакала, просила не брать сына, но отстоять Толю не удалось. Его отправили в Германию…
Лежит Толя на голых нарах, далеко от родины, от мамы. Лежит больной, беспомощный и перебирает в памяти недавно пережитое: думает о том, как было бы хорошо, если бы он попал не в Германию, а к партизанам. Там, у партизан, ему и Вите, может быть, доверили бы ходить в разведку, драться с врагом… А теперь кто знает, что будет с ним, где его друг Витя, что скажет отец, когда узнает о сыне, попавшем в Германию… Скажет, наверно: думал я, что ты смелый и ловкий мальчик, который в любых условиях найдёт выход, а ты не мог убежать от немцев, дал увезти себя в Германию.
Мысли об отце, о том, что он может подумать о своём сыне, больше всего тревожили Толю, впечатлительного, честного и прямого мальчика.
Много было у Толи мыслей, и все они угнетали его. И только Вова с Жорой не давали ему долго оставаться одному, они бывали у него, помогали чем-нибудь. Как-то утром на минуту забежал Вова и рассказал о письмах на родину, о новых друзьях — Люсе и Шуре и о том, какая умная девочка эта Люся, сочинившая такое хитрое письмо своему отцу.
— И о тебе написали, — добавил Вова, чтобы подбодрить товарища, хотя о Толе не писали ничего.
— Что вы обо мне могли написать?
— Как что? — возразил Вова.
— Ну?
— О том, что ты стойко и мужественно перенёс всё, но врагу не покорился, не ослаб духом…
— Да ведь и ты перенёс, — краснея от похвалы товарища, возразил Толя.
— Ну, я что, чепуха, а вот ты, действительно, молодец. У меня уж все царапины заросли. — И Вова нарочно показал Толе то плечо, на котором царапины и не было.
Так шли дни, а Жора, Вова, позднее Шура и Люся, не оставляли Толю без своих забот и внимания. От скудного пайка они ухитрялись сэкономить кусочек хлеба, или сухарь, или картофелину, чтобы поддержать больного. Через месяц Толя почти поправился, хотя работать ещё не мог.
Потянулись томительно однообразные будни. На рассвете дежурный охраны размеренно колотил металлическим бруском по куску рельса. Глухой стон наполнял двор: бум… бум… бум…
Сигнал длился минут пятнадцать. За это время все обитатели лагеря должны были построиться во дворе. Горе тому, кто проспит, утомлённый работой и измученный голодом, или замешкается в бараке! Провинившегося тут же, на виду у остальных, избивали розгами и резиновыми дубинками.
Заслышав сигнал, ребята мгновенно вскакивали, одевались на ходу и сломя голову бежали во двор. Инструктора-«воспитатели» выстраивали их группами по двадцать человек, и начиналась перекличка.
В полутёмном дощатом сарае раздавали завтрак: ломтик сырого чёрного хлеба и чашку мутной кофейной бурды. Не успевали дети сделать последний глоток, как раздавалась команда:
— На работу!
До позднего вечера на торфяных полях виднелись согнутые, словно прикованные к земле, тщедушные фигурки подростков. Мальчики формовали из торфяной массы кирпичи, девочки голыми руками сначала разносили их по полю, а когда торф высыхал, собирали его и стаскивали в одно место, складывая в штабеля.
Пять-шесть девочек должны были за день собрать и уложить огромный штабель торфа. Отстающих переводили на голодный паёк, вместо обеда — сто граммов хлеба и кофе. Если нормы не выполнялись, избивали «за саботаж».
Люся и Аня подносили кирпичи, Шура укладывала их пирамидкой. Пропотевшая одежда липла к телу, во рту пересыхало, дрожали исцарапанные в кровь руки, пыли плечи. Штабель рос так медленно, будто никогда им не сложить его до конца.
