— Слушаюсь и повинуюсь.
— Да, — вдруг Али почувствовал странное томление под ложечкой, — а что это была за старуха с откинутой паранджой?
— Это тетка жены Ибрагимбека.
— Поезжай за ней! Найди ее, хоть из-под земли достань. И...
— Я вас слушаю, господин Али.
— Я знаю, что у тебя полон дом детей... Дети любят молоко. Что ты скажешь, если у тебя окажутся в руке деньги... на корову?
— Да будет с вами милость аллаха, господин Али!
— А старуха прожила свой век... Иди же... Догони... Спускаются сумерки. Ночью в степи темно, безлюдно, дикие звери... Возьми моего коня. Быстро скачи...
Али прошел в мехмонхану и, усевшись за маленький столик, принялся ножиком вырезать из тростинки калям. Чувства его искали выхода в поэтических строфах:
О, Меджнун, ты умирал от любви
в пустыне, где только львы и тигры.
И Лейли плакала над твоей могилой.
Но ты, о Али, живой обнимешь
свою Лейли, свою Наргис.
Он выбежал в ночь и, смотря на сияющий лик луны, воскликнул:
— И ты, госпожа луна, будешь светить нам, когда мы будем прогуливаться с любимой по цветникам нашей мечты!
Он вздрогнул. Далекий удар — словно по ковру стукнули палкой —. заставил его оторваться от поэзии. Он пожал плечами и пошел в мехмонхану, чтобы завершить свое стихотворение.
Часть шестая
ДАММАСКИЙ КИНЖАЛ
Человеческая судьба и за одну ночь не раз переменится.
Закир Кабадиапи
Он до того обрадовался его приезду, что если бы такому дорогому гостю вздумалось позабавиться и отсечь голову всем его близким и даже родному брату, он бы получил превеликое удовольствие.
Гассан Тебриэи
Встреча ошеломила поэта и летописца Али.
Жар пустыни, песчаный вихрь, мучительная жажда — и вдруг видение каравана. И вот сам караван... Это ибрагимбековцы с добычей — на конях несколько женщин, закутанных в персидские искабэ. Али со своими людьми обратил их в бегство. Одна женщина осталась. Она сама приподняла покрывало.
И тогда
Силы небесные бросили его
в пылающий костер.
Он опустил покрывало и, отступив на несколько шагов, склонился в поклоне. И точно издалека до его слуха сквозь свист ветра донеслось:
— И ты, Али, тоже разбойничаешь? Не ждала от тебя!
Али не стал возражать. Он был так рад, что вырвал Наргис из лап басмачей Ибрагимбека, напавших на караван Мирзы в песках к югу от Амударьинской переправы и пленивших Наргис.
— О, Наргнсхон, разве вы не знаете, что натура моя полна пылких вздохов, от которых может воспламениться лед ледников Гиндукуша?
— Господи, — сказала совсем просто Наргис, — вы стали совсем почтенным дядюшкой, но мыслями ничуть не повзрослели. Что вы, Али, изволите делать среди барханов? И почему вы оказались на моем пути?
— Нет пределов моему счастью! Неземная радость озарила мое сердце. Каанэ мархамат! Пожалуйте в наши края, ханум моего сердца!
Но Наргис ничуть не изменилась. Защищая лицо от пригоршни горячего песка, брошенного злобным ветром, капризно протянула:
— Спасибо, дядюшка. Но скорее уведите нас отсюда, а не то эти бандиты, слуги Ибрагима-вора, снова вернутся, и нам придется худо.
— Скорее, госпожа моего сердца, вперед, прочь из этой проклятой пустыни под сень чинаров!
Он даже не сел на услужливо подведенного ему коня в богатой сбруе, а ухватил поводья лошади, на которой сидела вместе с еще одной пленницей Наргис и с трудом, проваливаясь в горячий песок, потащился вверх по склону крутого, сыпучего бархана.
— Идем, сияние моего сердца, скорее идем!.. И вы скоро узрите сады рая. Сейчас вы утолите жажду ледяной водой источников нашего имения. Вот смотрите! Еще немного терпения, и ваши муки, столь неподобающие для ангела, кончатся...
Он вел коня с восседавшей в седле царицей его грез, наслаждался звонким голосом, которого не могли заглушить ни скрип песчинок барханов под порывами жестокого «афганца», ни тяжелый храп вьючных верблюдов. «О, Али, теперь и ты в минуты шуток и веселья сможешь восклицать:
О, свалились груды камней с моей груди, истомленной многолетним ожиданием счастливой встречи!
Изнемогая от усталости, потрясенная событиями дня, Наргис не отвечала ни слова.
А когда они наконец обрели в оазисе благодатную тень над головой и оказались в имении господина помещика и владетельного бухарского каракулевода отца Али муфтия, Наргис, поблагодарив своего спасителя, нашла, наконец, отдых на женской половине дома.
Лишь на следующий день страдающий от разлуки поэт смог встретиться и поговорить с Наргис. Она равнодушно слушала его восторженные признания и предложение об их прекрасном будущем среди розовых и жасминовых цветников вдали от войны и тревог.
— О, Наргис, владычица моего сердца! Вы здесь вдали от всех страхов и злобы. Поверьте, ваш раб Али сумел создать для вас уголок блаженства и красоты. Посмотрите вокруг — на эти цветы, на эти журчащие арыки, на эти расписные мехмонханы, на этих радужнохвостых павлинов, на серебряные подносы с персиками и прочими плодами, и воскликнете: «Слава их создателю!» — а создатель этого блаженства поэт Али.
Надо сказать — за годы эмигрантской жизни в стране Гиндукуша лирический поэт Али сумел проявить не только поэтические способности, но и немало практической сметки. С помощью умело сбереженного золота своего отца муфтия он обзавелся в Валхской провинции немалым количеством плодородных джерибов, владея в окрестностях достославного города Мазар-и-Ше-рифа обширным имением.
С гордостью он рассказал Наргис о своих жизненных успехах и даже попытался изобразить все это в стихотворной форме, но опасался, что Наргис ему не поверила. И в самом деле было так:
Ложью стираются все хорошие качества,
Уничтожаются без остатка все свойства.
Ложь губит все хорошее, что в нем есть.
— Вы, Али, умело воспользовались тяжелыми обстоятельствами, в которых я оказалась. Неужели вы такой низкий и подлый человек? Сейчас мне некуда деваться и негде искать спасения. Я о поэтах думала лучше. Послушайте, Али, когда смерть и гибель носились рядом, вы нашли для меня путь спасения. И не один раз. Но неужели вы требуете за свое благородное дело плату? Нет, не поверю, что произошло с вами? Вы ведь знаете, что я не люблю вас и не могу полюбить и все-таки хотите меня заставить...
Воздев руки, Али ошалело взирал на девушку. И Наргис процедила сквозь зубы:
— Я знаю, что вы думаете. «О аллах, до чего эта Наргис безнравственна! Вместо того, чтобы склонить шею и скромно, потупив глаза, сказать — «повинуюсь и сочту за великую милость ваше благорасположение, о господин», — она, дерзкая, смеет возражать и отворачивать лицо». Уходите! Сейчас же уходите!
Али ушел с опущенной головой, всхлипывая. И Наргис стало жаль его. Лучше было бы, если бы он повел себя, как полагается всесильному господину?
Взгляд ее скользил по гранатовым драгоценным коврам, по золоченым светильникам, но шелковым гардинам на высоких зеркальных окнах-дверях!
И среди всей показной роскоши азиатских хором она увидела в огромном до потолка зеркале болезненно бледное, без кровинки лицо в обрамлении черных траурных кос, спадавших черными змеями на плечи. Лицо прекрасное, на взгляд поэта, да и любого, но несчастное, жалкое, с точки зрения самой Наргис. А впрочем, вовсе неплохо, что она попала в Афганистан и находится под защитой Али.
Так или иначе она встретится с эмиром. Она ни на минуту не забывала о том, что она посвятила себя благородной мести. И Наргис снова и снова вспоминала, лаская рукой смертоносную, такую изящную игрушку, спрятанную под атласным широким платьем, слова, прочитанные где-то у любимого Тургенева:
«Тут не до частной мести, когда дело идет о народном, общем отмщении».
Не за себя одну она будет мстить, а за Шамси и в лице его за всех. Эмир притаился и строит козни против Советов, против народа. И все — и разоренные кишлаки, и изуродованные трупы, и плач женщин и детей — все-все, что Наргис видела у себя на родине, все это идет из Бухарского центра. А главой этого заговорщического центра является не кто иной, как Сеид Алимхан — виновник ее несчастий и горя.
