«Хорошо, что не знают о судьбе генералов Штерна, Рычагова, Смушкевича, Локтионова и других, — подумал Мерецков. — Их расстреляли, когда немцы стояли под Москвой».
— Знаем, — спокойно сказал вдруг Уборевич, и Мерецков смутился.
Он всегда казнился и подумывал прибегнуть к личному оружию, когда вспоминал очную ставку с Локтионовым, единственным из двух десятков поделыциков устоявшим под пытками и не подписавшим дикую напраслину на себя.
— И про дубинки Шварцмана нам известно тоже, — заметил Блюхер. — Мне было легче, я умер сразу. Не терзай себя, Афанасьевич, и воюй дальше…
Кирилл Афанасьевич подумал, что его двухмесячная отсидка ничто в сравнении с их страшной судьбой. Невероятная жестокость даже не в том, что прославленных полководцев лишили жизни и права защищать Отечество от лютого врага. Еще и надругались над их добрыми именами, объявили предателями, изменниками, врагами народа, отравили этим немыслимым фактом сознание советских людей, дети которых по настоянию педагогов в букварях выкалывали глаза на портретах истинных героев, веривших в партию коммунистов.
«Интересно, — возникла вдруг праздная мысль у Мерецкова, — знают ли они сами об этом? Про буквари?..»
Комфронта устыдился того, о чем подумал, но еще более горький стыд пришел к нему от сознания как бы собственной причастности к тому, что произошло. Нет, на руках Мерецкова не было крови расстрелянных людей, генерал армии не подписывал смертные приговоры, как делали это Буденный и Ворошилов. Не довелось ему излагать и особое мнение в трибунале, как поступил Василий Блюхер, не согласившийся с обвинением, предъявленным Тухачевскому и его товарищам, за что сам был вскоре уничтожен.
Но вот он, Мерецков, продолжал жить и даже — плохо ли, хорошо ли — командовал фронтом, а от них, с которыми вместе служил когда-то, в чей командирский гений безгранично верил, даже праха теперь не осталось. И Кирилл Афанасьевич испытывал острое чувство вины за то, что он, человек по всем параметрам не лучший, чем эти двое, оставался по эту сторону бытия, в котором им уже не оставалось места.
— О нас — ладно, — решительно сказал Блюхер и отодвинул кружку с недопитым чаем. — Останется память, а история рассудит… Времени сейчас мало, давай о твоих делах. Верно, Иероним Петрович?
Уборевич кивнул и впервые улыбнулся.
Мерецков вдруг вспомнил, как впервые встретился с ним еще по службе в МВО, в ноябре 1928 года. Это было время кардинальных изменений в Красной Армии, переходившей от не оправдавшей себя территориально-милиционной системы на иную организационную структуру. За несколько дней до начала учений войск Московского гарнизона Уборевич подарил Мерецкову только что вышедшую из печати собственную работу «О подготовке комсостава РККА. Полевые поездки, ускоренные военные игры и выходы в поле».
«Давно это было… Будто в иной исторической эпохе, — подумал Кирилл Афанасьевич. — Интересные вещи узнал из его работы! Тогда и стал вырабатывать собственный командирский почерк».
— Ну-ка, ну-ка, похвастай, чему ты научился у Иеронима Петровича, — сказал Блюхер, склоняясь над картой, которую Мерецков развернул на столе прямо поверх кружек с чаем. Убрать их не позволил Василий Константинович, сказав, что он только мельком посмотрит, для общего впечатления.
— Хреновая обстановка, — вздохнул Маршал Советского Союза, складывая карту.
Уборевич молчал. Блюхер протянул карту командующему фронтом, взял чайник, долил кипятка в кружку.
— На что рассчитываешь, Кирилл Афанасьевич? — спросил Василий Константинович. — На резервную армию Ставки? Твой фронт ее не получит. Сталину нужна эффектная победа. Скажем, выбросить немцев из Крыма или вернуть Донбасс. А там сейчас собрались такие герои, что обещают хозяину справиться с этими задачами, не требуя от Ставки никаких резервов. Да их у нее и нету в наличии. И все равно они выглядят в лучшем свете, чем ты, сидящий в болотах. Герои не просят, а ты уже надоел Сталину просьбами о помощи. Пока вождь надеялся, что вы пробьетесь к Ленинграду, что было бы впечатляющим в международном масштабе фактом, ваша судьба его интересовала. А какая-то маленькая Любань… Нет, это не звучит. Не произведет впечатления и на союзников. Хотя ее захват и уничтожит чудовскую группировку противника.
— Помните, Кирилл Афанасьевич, как ездили вы в Германию изучать опыт тамошней штабной работы? — спросил Уборевич.
Мерецков помнил. В конце двадцатых годов его поразил высокий для своего времени уровень военной техники в рейхсвере. И сейчас он понял, что Уборевич спросил его об этом не случайно. Хорошо изучивший немецкую армию, Иероним Петрович полагал ее потенциальным противником Отечества и всегда ратовал за механизацию и моторизацию РККА. Именно он провел в МВО первое учение с участием недавно сформированной мотомехбригады. Это опытное соединение обязано было проверить теоретическую мысль, высказанную Триандафилловым, заместителем начальника Генштаба и большим умницей, человеком, который впервые в истории военного искусства предложил глубокие операции с применением больших масс танков, мотопехоты, конницы и авиации… То учение провалилось, управлять бронетанковыми войсками никто не умел. Но Уборевич продолжал верить в стратегическую дееспособность крупных танковых соединений. Образовалась троица военных интеллектуалов — Триандафиллов, Тухачевский и Уборевич. Они оттачивали рожденную полководцами Красной Армии архисовременную идею, довели ее до совершенства. И были объявлены врагами народа, а мысли их, ставшие соответственно вредительскими, взяли на вооружение генералы вермахта, успешно применив русскую теорию против самих же русских в сорок певом.
— С тех пор немцы многому научились, — ответил Мерецков на вопрос командарма первого ранга. — Меньше автоматизма, больше инициативы, маневра. И в техническом отношении сильны, хорошо развито саперное дело. Опять же автоматическое оружие имеют. Густой огонь не дает красноармейцам головы поднять, не только прицелиться из винтовки.
— Значит, идея маршала Кулика, как экономить патроны в бою, не оправдалась? — усмехнулся Блюхер.
— Не оправдалась. Без автоматов нам просто зарез. ППШ — хорошая машинка, но мало их в войсках. Не успели еще наделать…
— Вот, пока не наделали, и сидели б в стратегической обороне, — проворчал Василий Константинович. — Как толково предлагал эту позицию на сорок второй год Шапошников! Для наступления надо превосходство создать. Превосходство не только в живой, хорошо обученной силе, но и в танках, авиации, артиллерии, боеприпасах. И в автоматическом оружии тоже. Как же современной армии воевать без автоматов? Об этом Иероним Петрович еще в двадцать четвергом году писал…
«Верно, — подумал Мерецков, — была статья Уборевича в „Военном вестнике“, где он утверждал: Красную Армию необходимо срочно оснастить легким автоматическим оружием».
Сейчас даже не верится, что уже в столь отдаленные от сорок второго года времена находились люди, которые предвидели нынешние просчеты. Кирилл Афанасьевич помнил, что в той давней статье автор подчеркивал: станковые пулеметы в несколько раз дороже легких пулеметов или тем более автоматов. Во время наступления красноармейцы, вооруженные легкими, а потому и мобильными, пулеметами и автоматами, нанесут обороняющемуся противнику куда больший урон… Парадоксально, но это было опубликовано в 1924 году! В начале тридцатых годов возникла реальная возможность приобрести лицензию на производство финского автомата «Суоми». Вопрос этот рассматривался на заседании Реввоенсовета. Отвечавший тогда за вооружение РККА Григорий Иванович Кулик, ставший затем Маршалом Советского Союза и уже в начале войны разжалованный Сталиным за бездарность в генералы, безапелляционно заявил категорический протест.
— Это ж какую прорву патронов надо при автоматической стрельбе! — возмутился он. — Бойцам только волю дай, они и будут пулять в разные стороны… То ли дело винтовка! Каждый выстрел только в цель… Один патрон — один убитый вражеский солдат.
Предложение по поводу автоматов для РККА после таких аргументов — кто же будет против экономии боеприпасов? — тут же и похерили. А в тридцать девятом финны задали нам жару с помощью «Суоми». Спохватились мы тогда и на базе этого автомата в пожарном порядке создали собственный пистолет-пулемет Дегтярева, образца 1940 года, прямо-таки близнец финской машинки. Только неудобный получился автомат, не пошел он у нас, куда ему до безупречного ППШ-41, появившегося перед нападением тевтонов.
Только мало ППШ на фронте, до сих пор не успели наделать, хотя производство автоматов Шпагина настолько простое, что наловчились их изготовлять в любой механической мастерской.
— Техника в современной войне — вещь, конечно, серьезная, — сказал Уборевич. — Тут немцы по многим параметрам нас опередили. По крайней мере, часть пехоты посадили на машины. Но и механизированными войсками надо умело командовать, творчески использовать принципиальные положения тактики и стратегии.
