в Англию. Со всем тем, что было у него в голове. Стросс и Донован будут довольны. Он сдержал слово. Он выполнил задание.
И Лиза… Она была в безопасности. Он о ней позаботился. Как и обещал. Эту свою клятву он тоже сдержал.
Ямочки. Он улыбнулся. Он видел их в последний раз, когда она улыбалась ему в лесу. Не сердись на меня. Я дал клятву. Наш Моцарт сложился в последний раз. Помни об этом и сохрани обе половинки.
Да нет, все не так уж плохо.
Он услышал голоса, но не мог определить, были ли они рядом или далеко от него. И были ли его глаза открыты или закрыты. Какое это теперь имело значение? Алия. Почему именно это слово сейчас пришло ему на ум? Впервые, когда он читал из Торы. Шаг, который отделяет мальчика от мужчины. Он дал обещание однажды вернуться на Святую землю.
— Человек может принуждать всех своих близких отправиться на Святую землю Израиля, — говорил ребе Лейтнер, — но так и не убедить ни одного из них уехать.
Он впился ногтями в мягкую землю, на которой лежал.
Папа, я ведь говорил тебе, что мне не надо уезжать.
Ночь его отъезда была темной, нервы были напряжены до предела. Он еще не стал мужчиной, но уже не считал себя мальчиком.
— Я не хочу уезжать, папа, — твердил он, собираясь в дорогу. — Кто позаботится о ней, если меня не будет?
— Ты должен ехать, — сказал ему отец. — Я освобождаю тебя от данной клятвы, Натан. Ты больше не можешь ее защитить.
— Нет, могу, — с вызовом ответил он.
— Нет, не можешь, — отец покачал головой. — Больше не можешь. В той жизни, что нас ожидает, помочь может только сам Господь. Но есть нечто более важное, что ты в состоянии защитить. Ты доставишь Мишну в безопасное место. Таким образом ты защитишь нас всех, сын мой. Нашу историю. Традиции. Не только свою сестру, а всех нас. Ради этого ты должен уехать.
— Но, папа…
— Хорошее видится на расстоянии, Натан. Ты не забыл? — сказал отец. — Это большая честь. — Он положил руки Натану на плечи. — И для этого был выбран ты, сын. Держи… — отец снял свою шляпу и надел ее на голову Натану. — Она твоя по праву. Ты теперь взрослый мужчина. И помни, шляпа — это не просто предмет одежды, это твой статус. То, кто ты есть.
Натан испытал такую же гордость, как в тот день, когда он впервые поднялся на кафедру и читал Тору. Отцовская бородка топорщилась, он улыбался. Отец погладил Натана по щеке. — Ты ведь все понимаешь, сын?
К нему подбежал немецкий солдат. Дуло его винтовки было направлено прямо в грудь Блюму, палец лежал на спусковом крючке.
— Да, папа, — Блюм смотрел отцу в глаза. — Думаю, я тебя понимаю.
Госпиталь для ветеранов
— Надеюсь, теперь ты понимаешь, — старик пошевелился в кресле, подняв на дочь запавшие, покрасневшие глаза, — что женщина, которую я держал в объятиях в самолете, — это твоя мать.
Дочь, все это время не отпускавшая его руку, кивнула. Ее глаза наполнились слезами.
— Да.
— Я поклялся, что никогда ее не отпущу. И не отпускал. Шестьдесят лет.
— Папа… — Она нежно прижалась щекой к его руке.
— Когда мы приехали в Штаты, она назвалась своим вторым именем, Ида. Так с ним и жила. Все эти годы. Как ты теперь понимаешь, было много такого, что нам хотелось бы оставить в прошлом. Мы, как и ее брат, поселились в Чикаго. Ведь там жили наши единственные оставшиеся в живых родственники.
Она впервые узнала истинную историю знакомства своих родителей. Единственное, что она слышала, — это то, что они познакомились «в лагере», но без особых подробностей.
— Ох, папочка…
Уже перевалило за полночь. Ей разрешили задержаться. Ночная сиделка периодически заходила к ним — то чтобы забрать тарелку, то чтобы принести лекарства, но ему дали возможность рассказать историю до конца. Все это время он сидел. Воспоминания лились из него нескончаемым потоком. Воспоминания, которые он прятал в самых потаенных уголках своей души. Лишь изредка он прерывался, чтобы смочить пересохшее горло.
Наконец он закончил и какое-то время просто сидел молча.
— Так что видишь, никакой я не герой. Я даже не смог уберечь человека, который спас мне жизнь. А что касается этой фотографии… — Он взял фото, где их награждают крестом «За выдающиеся заслуги». — Крест вручают не мне. Его вручают сестре, его единственной родственнице. Вы, наверное, не заметили в этом ящике маленькую табличку «Лейтенанту Натану Блюму, Армия США». Это он герой. — Старик покачал головой. — Твой дядя. Не я.
— Нет, пап… — Дочь тоже покачала головой. — Судя по тому, что я услышала, вы — оба герои.
— Не знаю… — Отец откинулся на спинку кресла. — Но я почтил его память величайшей из всех возможных почестей. — Он взял ее за руки. — Я назвал тебя в честь него, девочка моя. Я наконец могу тебе открыть, почему тебя назвали Натали.
Женщину охватило чувство гордости. Ее глаза сияли. Этого она не знала. Натали поклонилась отцу.
— Спасибо.
— Прости… — Старик снова покачал головой, по его щеке катилась слеза.
— За что? — Она поцеловала его руку.
— Прости за то, что все эти годы я не отваживался излить тебе душу. Не поделился тем, что всегда было здесь, — он постучал себя по груди.
— Все в порядке. — Она взяла платок, чтоб вытереть ему глаза. — Теперь ты все рассказал.
— Мы договорились с твоей мамой, что я больше никогда не возьму в руки шахматы, а она — кларнет, хоть ты, может, и слышала иногда, как она играет на фортепьяно. — Старик пожал плечами. — Но кларнет напоминал ей о том, за что она себя винила и хотела забыть. Хотя вот это она сохранила. — Он достал из сигарной коробки страничку концерта Моцарта, склеенную скотчем из двух половинок. — Как видишь, теперь она целая. Семьдесят лет она пролежала там… — Он посмотрел на дочь и улыбнулся. — Знаешь, ведь это он был любовью всей ее жизни. Брат, а не я.
— Это неправда, она обожала тебя. И ты это знаешь.
— Ну, да, она говорила, что во мне тоже что-то есть… — Он взял белую шахматную фигуру и зажал ее в руке. — Знаешь, ни одного дня не проходит, чтобы я не думал о ней. Чтобы у меня не щемило сердце. Все эти воспоминания… Из-за них. Ты ведь понимаешь, о ком я?
Натали кивнула, готовая вот-вот разрыдаться.
— Да.
— Она сказала мне тогда:
