— Что с вами? Бобрышев!
Он открыл глаза. Вера натирала ему виски снегом.
— Глупость какая, — пробормотал он, пытаясь подняться и стыдливо отводя её руки. Лицо Веры качалось перед ним вместе с ветвями деревьев, то приближаясь, то удаляясь.
На скамье снег лежал толстой подушкой, и Вера старательно смела его рукавицей, прежде чем усадить Бобрышева.
— Вы… голодны? — шопотом спросила она.
Он усмехнулся и покачал головой.
— Что вы!.. Какой же у меня голод?.. Ерунда, последствия ранения.
— В первое время голода у меня это часто бывало, — сказала Вера. — Я подумала, что и у вас..
В вещевом мешке, связанные в узелок, лежали два пакетика концентратов гречневой каши, десяток сухарей, несколько порционных кусочков сала и недельный паёк сахара. Он скопил это на фронте для Веры Подгорной, потому что знал, как туго с гало в городе с хлебом. На фронте было тоже голодно, но Бобрышев не замечал этого, может быть, потому, что после ранения потерял аппетит. Ещё сегодня утром ему казалось пустяком, что он пропустит обед. А сейчас мысль о еде, находящейся рядом, мутила. Он заторопился уходить.
— Вот, возьмите, — сказал он торопливо, прощаясь с Верой у ворот. — От души..
Она ни за что не хотела брать.
— Нет, нет, нет!.. — отмахивалась она, покраснев. — Как можно!.. Вы сами…
Должно быть, она не очень поверила его давешнему объяснению.
— Вы нас обидите, Вера Даниловна. Это не только от меня. От всей батареи, — солгал Бобрышев. — И не вам, а… ребёнку.
Выйдя за ворота и медленно шагая к проспекту, он на миг ярко представил себе сухари и кусочки сала, которые он откладывал в течение недели. Сало, примятое и чуть присыпанное хлебными крошками, упрямо маячило перед глазами. Он слышал его запах, щекочущий и душный. Чувствовал на зубах его неподатливую, плотную мякоть.
— Гадость какая! — громко сказал Бобрышев, чтобы отвязаться от назойливого видения.
Так вот о чём говорила Подгорная. Вот как он начинает травить душу. Голод.
Лиза редко ночевала дома. Ходить домой было утомительно — да и незачем. Батальон Сони перевели на Ладогу. Бывая в городе, Соня иногда забегала домой, но всегда неожиданно, так что повстречаться с нею было трудно. Мироша раздражала Лизу вздохами и неумелыми попытками выяснить, что случилось с племянницей.
— Ничего не случилось, — резко отвечала Лиза. — И что ты пристаёшь, право!
Она жила при заводе, в команде ПВО, никого не сторонясь, но и ни с кем не сближаясь. Изредка предпринимала путешествие домой, чтобы выяснить, живы ли там и нет ли известий от Сони.
Однажды, придя к ночи домой, Лиза застала на своей кровати заплаканную сестру.
— Что с тобой? Соня!
Соня вскочила, и Лиза увидела в её руках записную книжку Лёни Гладышева.
— Зачем ты… — крикнула Лиза, вырывая книжку.
— Это подло! — сквозь слёзы крикнула в ответ Соня. — Подло скрывать!.. И кому это нужно!.. Я вижу, ты какая-то шалая… И Мироша говорит — второй месяц ходит сама не своя… Я сразу как почувствовала… Стала рыться… Не ждала от тебя!.. Подло!.. Подло!..
— А кому сейчас дело до чужого горя? — воскликнула Лиза.
— Мне, Мироше, Смолиной, всему свету дело! — запальчиво ответила Соня. — Поплакать вместе, и то легче…
Она обняла сестру за плечи, но Лиза не заплакала и смотрела в сторону сухими глазами.
— А зачем других расстраивать? У каждого своих бед хватает. А мне теперь всё равно. И мне ничего не надо — ни слёз, ни жалости, ни утешений… И жизнь мне не нужна… Зачем?..
— Это ещё что? — отстраняясь от сестры, возмутилась Соня. — Да как ты смеешь так говорить! Сейчас! Во время войны! В блокаде!
— А блокада причём? И что ты меня агитируешь? Как Левитин!..
— Не знаю, как Левитин или кто, но твой Левитин, наверно, умный человек. Да ты понимаешь, что с такими настроениями мы блокаду не выдержим?!
— Нет, не понимаю, — обиженно сказала Лиза. — И чего ты чепуху порешь, в самом деле? Блокаду! Я для фронта больше твоего делаю! Ты всё по-прежнему судишь — барышня, с локонами! Алло, алло! А я теперь токарь, детали для танков вытачиваю, это поважнее, чем баранку крутить! И никто мне разряда не устанавливал, и никто почти не учил, а работаю и брака не делаю. И ты смеешь меня попрекать!
Соня только отмахнулась.
— Нашла чем хвастаться! Работаю! Немец в Лигове — да не работать!.. А ты мне лучше скажи, ты с каким лицом по заводу ходишь? Ты какое настроение людям внушаешь?!
— Никакого, — растерянно буркнула Лиза. — Перестань кричать.
— Сейчас не бывает «никакого»! Неужели тебе не понятно? У одного человека улыбка — десять приободрились! Один с постной рожей ходит — у двадцати настроение портится. Ведь бодриться можно, а на самом-то деле плохо!.. — Соня помолчала, колеблясь, говорить ли то, что вертится на языке, и сказала быстрым шопотом: — Вы все думаете — Соня бодрячок, сквозь розовые очки смотрит. Думаете, я не вижу? Плохо, очень плохо, и нескоро улучшится, я больше вас всех знаю, — две тонны везёшь, как богатство, да мучаешься с ними чорт знает как, а нужны-то сотни тысяч тонн! А сверху бомбят, сбоку стреляют, внизу трещит… У нас сегодня Вася Егоров, чудный парень, вместе с машиной под лёд провалился, пока вытащили — не дышит…
— А причём здесь я? Что ты навалилась на меня? Я тоже под обстрелом работаю и ничего не говорю, и не жалуюсь, а хочется мне жить или не хочется — так это никого не касается. И тебя тоже.
— Нет, врёшь, касается! — крикнула Соня. — Ты что, себе принадлежишь? Если хочешь знать, ты сейчас права не имеешь распускаться! Ты сейчас обязана выжить, понимаешь? А кончится блокада — чорт с тобой, умирай, пожалуйста!
Лиза так удивилась, что не нашла ответа.
— Ты не кричи на меня, — со слезами в голосе сказала она. — Тебе хорошо учить. А если бы твой Мика…
Соня стремительно повернула к сестре побледневшее лицо с таким взрослым, несвойственным ему выражением, что у Лизы сердце сжалось от страха перед неизвестной бедой.
— Мику я давно не видела, и, жив ли он, я не знаю, — силясь быть спокойной, выговорила Соня. — Я когда еду, всегда вижу их истребители. И почти каждый раз — воздушный бой. И очень часто — падает истребитель, иногда сгорает на льду, как костёр. Или лётчик на парашюте выбросится, а «мессеры» кружат вокруг него и расстреливают… Сегодня вот так расстреляли… Мика был или нет? Не знаю.
— Сонечка… — прошептала Лиза и хотела обнять сестру.
Но Соня ожесточённо тряхнула головой.
— И всё-таки я ни разу себе не позволила остановиться, задержаться, разузнать… И если я себя раньше не жалела, то сейчас вдвойне не жалею.
— Я себя тоже не жалею.
Соня взяла записную книжку Лёни Гладышева и подняла её перед собою.
— Я прочла, — сказала она. — Понимаешь ты его как человека? На твоём месте мне перед ним стыдно было бы.
— Да ведь я…
— Мало ты его понимаешь, Лиза! И любовь твоя — не любовь. Я — пока еду — столько передумала. И я тебе скажу — ничего-то мы раньше в любви не понимали. Вот ты всегда говорила, что мы с Микой только хиханьки да хаханьки… А Мика мне пишет… Мика пишет… На, читай.
Она достала из кармана гимнастёрки комсомольский билет и вытянула из его футляра листок бумаги, сложенный треугольником. Развернув, перечитала раз и два, видимо, каждый раз заново понимая слова Мики и удивляясь им. Потом протянула листок сестре и впилась глазами в её лицо, желая полностью уловить все оттенки чувств, вызываемых письмом.
«Сонечка, женушка, сейчас уезжает к вам наш парень, может быть, хоть он повидает тебя и расскажет мне, что ты жива, невредима, смеешься чему-нибудь или замерзла, греешься у печурки. Хоть что-нибудь узнать о твоей жизни! У меня всё в порядке. Дерусь и буду драться. Я хочу, чтобы ты знала, родненькая: всегда и что бы ни случилось со мною, я благословляю нашу любовь, она даёт мне силы ничего не страшиться и, если нужно будет, умереть без сожалений.
Мика».
Письмо было написано неумелым, неустановившимся почерком, с некстати поставленными завитушками и росчерками в конце слов, но за этой неумелостью почерка, за этими нелепыми завитушками ещё удивительнее выступал недетский, глубоко продуманный и выстраданный смысл письма.
— Мика! — дочитав до подписи, изумлённо повторила Лиза.
— Мика! — с гордостью повторила Соня. Тщательно запрятав обратно письмо, она сказала с какой-то исступлённой радостью: — Вот если так любить и так чтить свою любовь, к живому ли, к мёртвому ли… тогда после всего… ну, после победы… тогда и плакать можно будет…
И вдруг, наперекор своим словам, заплакала и сердито отвернулась.
Лиза отвела глаза, спрятала под тюфяк записную книжку Лёни Гладышева и спросила будничным голосом:
