«А моего папу могут убить?» — спрашивал Алеша Фирсов.
«Вот маленький, а как беспокоится! Могут ли?! Тут все могут!»
За перегородкой в углу послышался голос Ларисы Петровны, и Мотин направился туда: надо было отдать письмо.
«Может, оно от подруги, тоже фронтового врача».
Фирсова, придвинув коптилку, что-то починяла: не то лифчик Алеши, не то беленькую его нижнюю рубашечку. Мальчик сидел рядом на койке и внимательно следил круглыми черными глазенками за проворными руками матери. Когда она тянулась за катушкой ниток или за ножницами, он перехватывал ее руку и с силой прижимался к ней губами.
— Тише! Наколешься носом на иголку! — ласково урезонивала его Лариса.
— Вам письмо! — сообщил Леня, глядя на Фирсову с юношеской робостью.
Румянец горячей волной прихлынул к лицу женщины, глаза ее ярко заблестели; она вскочила и схватила конверт.
Леня хотел уйти, но, сам не зная почему, замедлил, поднял бумажку с пола, поправил плоскую подушку на второй койке, где только что отдыхала дежурная сестра.
— Ой! — негромко вскрикнула Лариса.
Леня быстро обернулся, но едва успел подхватить ее, побелевшую, с закатившимися под лоб глазами.
— Ма-ама! — закричал Алеша и остановился, боясь притронуться, боясь сделать больно.
— Ранили? Да? — Задыхаясь, без слез он засматривал в лицо матери. — Убили? Да?
Он видел много раз, как люди, только что смеявшиеся, занятые своим делом, вдруг падали мертвые оттого, что их пробивала невидимая в полете пуля или осколок снаряда.
— Убили? — спрашивал мальчик с недетским отчаянием.
— Нет, Лешечка. Просто плохо ей стало. Голова у нее закружилась. Держи этот флакон! Так, молодец! Лей сюда, на платок! Дадим ей еще нашатырного спирта понюхать. Не бойся, она живая… Сейчас ей будет лучше.
И Лариса в самом деле очнулась, но посмотрела на сына, услышала шелест письма в своей руке и снова потеряла сознание.
— Она заболела! — шептал Алеша, с острой тревогой наблюдая за хлопотами приятеля. — Может, доктора позвать…
— Нет, доктор тут не поможет!
И Леня снова тер виски Фирсовой спиртом, совал ей к носу пузырек с нашатырем, и она опять открыла глаза.
— Алеша-а! — сказала она непривычно жалким голосом и, обхватив мальчика обеими руками, заплакала.
— Ну вот и хорошо! — облегченно вздохнул Мотин.
— Эх, какой ты! — упрекнул его Алеша. — Мамочка плачет, а ты говоришь — хорошо! — И он сам заплакал.
15
Лариса, как смогла, успокоила сына, уложила его в постель и прилегла с ним рядом. Но как только он уснул, острая боль опять подступила к ее сердцу.
Вот какое горе навалилось! И ни с кем поделиться нельзя. Ведь тогда обязательно узнает Алеша… Мальчик живет надеждой увидеть отца. Он любит его, просто бредит им. Если узнает о его смерти, как скажется на нем это новое страшное потрясение? Оно его совсем надломить может!
И сознание своей вины перед погибшим мужем давило Фирсову. «Родной ты мой, ты, наверно, ранен был… Тебе тяжко было, а я о другом думала!»
Словно для того, чтобы доконать ее, вставали перед нею картины прошлого счастья. Лариса уже хирург, Алексей заканчивает Военную академию. Двое детишек у них. Жизнь становится все полнее, красивее, серьезнее… И чем больше вспоминала женщина любовь мужа к ней и детям, тем сильнее пробуждалось в ней задавленное было чувство нему. Как делились всем, как мечтали о работе, о будущем своих детей! И вот все — в прах.
Лежала, не смыкая глаз, а горе утраты душило ее. Нет уже Алексея.
Она поцеловала бледненькое лицо спавшего сына — какой он хрупкий стал! — с трудом поднялась. Мотин сбился с ног от усталости, однако не решился вздремнуть на соседней койке, чтобы не стеснять Фирсову, а сидел на скамье у входа, привалясь к стенке, и спал, настороженный и во сне, готовый вскочить по первому зову. Лариса хотела тихонько пройти мимо, но он сразу вскинул голову:
— Вы куда?
— Не могу, Леня…
Она вспомнила, что не поделилась с ним своим несчастьем. Он так много делает для нее, присматривая за Алешей. Совсем родной человек. Но он же первый и проговорится, даже невольно, а дети так чутки, особенно те, которые испытали горе. Пусть у ее мальчика останется пока хоть эта радость — разговоры об отце. — Пойду работать.
— Ну, идите, — не совсем уверенно отпустил ее Мотин. — За Лешечку не беспокойтесь.
Забыв, что можно пройти в операционную подземным ходом, Лариса, двигаясь как автомат, вышла из штольни в бессонную темноту ночи. Со стороны Мамаева кургана несся басовитый, заливисто-дружный крик «ура-а»: наша пехота двинулась в атаку. Злобно заливались пулеметы. Повсюду взметывались красные вспышки огня: вражеская артиллерия била по Волге с Дар-горы и с высот Северного городка. Ночь стояла холодная. Ничто вокруг пока не изменилось, а в судьбе Фирсовой и ее сына произошел непоправимый перелом. Слез у нее уже не было. В груди все та же боль, и скованно, точно в тяжелом сне, ступали ноги. Вход в операционную. Рука привычно ищет дверную скобку, а мысли далеко-далеко.
Санитары хлопочут меж носилок, тесно составленных в тамбуре. Стоны. Яркие значки маркировки: все — первая очередь. Взгляд женщины-хирурга становится осмысленнее.
— Ты что, заболела? — Софья Вениаминовна оторвалась на минутку от работы. — Как тебя опять перевернуло!
На громкий голос ее оборачивается от своего стола Аржанов. Лариса замечает его, и странное чувство тихой враждебности к нему возникает в ее душе.
«Вот он жив!» — мелькает неосознанно жестокое.
Не отвечая Софье, она готовится к работе, губы ее плотно сжаты.
На столе раненый с челюстно-лицевым повреждением. Сколько таких прошло за полтора года войны через руки Фирсовой! А Танечка?! У Танечки совсем не было лица…
Мысль о дочке так обжигает Ларису, что она чуть не вскрикивает. Почему это столько горя навалилось на нее сразу?!
— Иван Иванович! — зовет она Аржанова.
У нее совсем больной голос, она еле держится на ногах, но у солдата, лежащего перед нею, состояние просто ужасное. — Посмотрите, мне кажется, тут проникающее черепное ранение.
Аржанов подходит, осматривает рану, и они обмениваются замечаниями. Да, похоже, задета лобная область. Осколок, наверное, проник туда через разбитую глазницу. Подходит и Софья Шефер.
— Что тут у вас? — спрашивает она и пристально взглядывает на Фирсову, которая стоит точно оглушенная. — Лариса, родненькая, ты сама нездорова.
— Нет, ничего… — Но Лариса не может скрыть выражение боли и отворачивается от встревоженного Ивана Ивановича.
«Он готов заменить для тебя Алексея!» — мелькнула ранящая мысль.
Женщина-хирург сразу выпрямляется, взгляд ее становится острым и строгим.
— Давайте больного на рентген!
Ранение в самом деле оказывается проникающим черепно-мозговым. Осколки кости от раздробленной глазной орбиты проникли в мозг вместе с металлическим осколком.
«Ведь это тоже чей-то муж и отец!» — подумала Лариса, приступая к работе и снова с мучительной тоской обращаясь на миг к тому, кого ей уже никогда не увидеть.
Врачи удаляют осколки, накладывают шины на челюсть. Операция очень сложная, но Фирсова работает хорошо. Иван Иванович, сделав свою часть работы, снова меняется с нею местом и участвует дальше как ассистент. Он старается не смотреть выше ее рук: лицо даже теперь, когда она совершенно поглощена операцией, мертвенно отчужденное. Такое выражение было у Ларисы, когда она вернулась в госпиталь после первого удара по Сталинграду.
«Что-то опять случилось, но она не хочет сказать. Почему она не поделится с нами своим горем?»
16
Варвара прошла между двухъярусными нарами и остановилась возле Николая Оляпкина. Она каждый день заглядывала к пулеметчику. Ее, как и всех в госпитале, волновала его судьба. Но, кроме того, она краем уха слышала разговор Ивана Ивановича с Решетовым и поняла, что он опять нарушил инструкцию, запрещавшую глухой шов. Если получится осложнение, хирургу будет неприятность.
Все эти дни Оляпкин чувствовал себя неплохо, только, как обычно после черепных операций, припухло у него лицо и слаб он был и вяловат.
Обойдя всех своих раненых, Варвара добралась наконец и до него. Она сразу заметила, что отек лица у больного резко увеличился. Оляпкин не спал — это видно было по беспокойным движениям рук. Глаза его под белым шлемом повязки превратились в еле заметные щелочки.
— Как дела, Коля? — спросила Варвара, наклоняясь к пулеметчику.
Оляпкин пошевелил опухшими губами и вдруг стал подниматься.
— Тошно мне! Нехорошо!
— Лежи! Нельзя тебе вставать.
— Ой, Варечка, я уж просто измучился с ним. Хотел бежать за Иваном Ивановичем! — сказал Леня Мотин, так неожиданно возникнув за плечом Варвары, что она вздрогнула. — Температура у него почти тридцать девять, — кивнув на Оляпкина, тихонько пояснил санитар. — И неспокойный — ужас! Смотрю: а он сидит!
