Ю. С. Прекрасный писатель!..
А. Ч. Его герой влюбляется в кого ни попадя, и именно любовные коллизии становятся важным, порой решающим моментом интриги. То есть Райнов отрабатывает, как правило, классический вариант: любовь и долг. У вас другая проблема: личность, противостоящая системе. Романтический герой-одиночка. И вы показываете эту работу.
Ю. С. Когда мне чисто по-человечески хочется «дать» Исаеву близкого человека, женщину, за этим всегда следует трагедия: гибнет и Дагмар Фрайтаг в «Приказано выжить», и Клаудиа в «Экспансии». Сюжет, а точнее и честнее — жизнь разведчика не оставляет ему права на обычную человеческую устроенность: дом, семья, любовь… Однажды мой хороший кубинский друг, разведчик и писатель Мануэль Эвиа Коскульюэла, восемь лет проработавший в аппарате ЦРУ в Уругвае, автор изданной у нас книги «Паспорт 11333. Восемь лет в ЦРУ», даже посетовал на мои и так уж редкие попытки внести в повествование «лирическую ноту»…
Я помню этот эпизод. Мы сидели с Мануэлем у Семенова. Он говорил тихо, медленно, будто пропускал слова через фильтр времени, воспоминания о котором еще и сегодня неуловимым образом меняют его лицо, и тогда оно становится выжженным, как пустыня. Он, теперь уже сотрудник аппарата Совета министров Республики Куба, согласился ответить на мои вопросы о том периоде своей жизни, когда вел «тайную войну» против ЦРУ… в ЦРУ. «Хорошие дни, амиго: московская весна немного пьянит, рядом сидит любимая, жена, друг. Я давно ее не видел, понимаешь, все еще учится, прилетела в Москву — готовит диссертацию; ее волнует социология театра, меня — социология жизни, в самом конкретном проявлении… Вот и приходится менять полушария, для того чтобы побыть вместе… А тут стукнуло пятьдесят, то, что она рядом, слышишь, лучший подарок. Начнем, амиго?»
Вот небольшой фрагмент из нашего разговора, имеющий прямое отношение к проблеме, о которой говорил Юлиан Семенов.
— Когда вы покинули Кубу, у вас там оставался кто-то?
— Моя жена, с которой мы к тому времени были практически чужими. Двое детей. Но им сказали, что я умер.
— А когда вы вернулись?
— Я также был один. Пока не встретил женщину, пока не полюбил ее, она стала моей женой и подарила сына. Больше мне не хотелось бы говорить на эту тему.
— А покидая Уругвай, вы не испытывали чувства личной потери?
— Отчего же? Я живой человек.
— Наверно, это было больно?
— На той работе нельзя быть сентиментальным. Приходится забывать о доме, о близких…
— В телефильме по роману Юлиана Семенова «Семнадцать мгновений весны» есть сцена, в которой Штирлицу организовывают свидание с женой, Сашей.
— Думаю, что подобные мероприятия не полезны в нашем деле, ибо рискованны. Они расслабляют. Работа есть работа, и надо стараться забыть о сантиментах; надо делать дело, а оно трудное. Личное, в общем-то, мешает. Хорошо, если удается его безжалостно отсекать. Я очень люблю Хулиана (так Семенова на Кубе зовут все), и его романы, и его — как человека. Мне нравится характер его политического мышления, его революционный темперамент, его качества как личности. Однако, представляя себя на месте Штирлица, я бы не хотел таких сюрпризов. Но, понимаю, это очень добрая нота. Наверно, она была нужна писателю.
Ю. С. Я уже говорил, что все пропускаю через себя. И когда писал о Штирлице, всякий раз подставлял себя на его место, но как только я это делал, что-то случалось, что-то во мне происходило, вот здесь, внутри, и сразу же все подобное отходило куда-то в сторону, а оставалось прежде всего чувство долга. Я ощущал: здесь бы я вот так поступил, меня бы это в первую очередь заинтересовало. Вот я глазами Штирлица вижу красивую женщину, она проходит мимо, она очаровательна, она улыбается мне, может быть, она захотела бы пойти со мной в кафе, выпить кофе… я не знаю, что там будет дальше… Но я — Штирлиц и не могу себе этого позволить. Я должен делать свое дело. Поскольку, пока я делаю свое дело, ничто другое увлечь меня не способно. Дело — превыше всего. Это во-первых.
Во-вторых, по форме, по способу жить мой герой действительно одиночка. Но что такое одиночка? Вот когда ты со мной говоришь, разве ты одиночка? Ты представляешь будущих читателей, которые твоими устами расспрашивают меня, спорят со мной, теребят: думай-ка, старче, отвечай… Но это и твое поколение меня пытает, те, которые помнят войну памятью отцов, а не как я — памятью детства, и те, молодые, другие, которые с интересом, иногда скрываемым, глядят и на меня, и на тебя, вопрошают: какие вы, можно ли вам верить? Ты представляешь собой аудиторию, точно так же и Штирлиц, по сути, не есть одиночка. Один умный человек сказал о Штирлице: он может показаться одиночкой, но если мы смогли воспитать таких одиночек, то это значит, что мы сила совершенно непобедимая. И, кстати, если один человек так точно олицетворяет идею, которой живут или жили в те годы миллионы его сограждан, значит, он уже не одиночка.
А. Ч. Ваш Исаев-Штирлиц очень симпатичен читателю. Спрашиваю себя: чем же? Думаю, тем, что это понятный, обычный человек, а не супермен, не Джеймс Бонд.
Ю. С. Однажды покойный академик П. Л. Капица рассказал Р. Л. Кармену и Н. Н. Иноземцеву, что математики просчитали на ЭВМ: главное качество Штирлица, которое ему обеспечивает читательский интерес, — умение принимать самостоятельные решения. Завидное качество, нынче, к сожалению, достаточно редко встречающееся, — мы все ждем указаний, санкций, директив; так инициативное поколение не вырастишь, а с простыми исполнителями далеко не уедешь…
Исаев-Штирлиц борется за правое дело на передних рубежах. В мире как никогда остро столкнулись различные политические направления, которые тем не менее можно сгруппировать в две разнонаправленные тенденции — мира и войны. Те, кто выступают за первое вероятие, обращаются к урокам истории, требуют от людей постоянной памяти о том, каких сил стоило человечеству разгромить фашизм. Вторые, ратующие за пересмотр ныне существующих военно-политических реальностей, склонны были бы приветствовать «исторический склероз» человечества, и не только приветствовать, но и всячески ему способствовать.
Не случайно на Западе уже столько лет раздаются голоса, требующие отмены решений Нюрнбергского процесса — вплоть до попыток объявить его актом беззакония, расправой победителей над побежденными. Довод? Пожалуйста: мировая история не знала таких прецедентов. Но мир не знал и такой войны! Стало быть, надо еще раз — и не один раз — вернуться к этой теме и зримо, образно, художнически-убедительно показать, где лежит та грань, которая сделала последнюю войну непохожей на все остальные, а следовательно, и меры наказания для тех, кто ее развязал, должны быть шире, нежели традиционные контрибуции и репарации. Прежде всего — персональная ответственность!
Недопущение войны, между прочим, также требует персональной ответственности. Каждого! И для решения наших собственных проблем требуется то же самое. А что есть персональная ответственность, как не право принимать самостоятельные решения?! По сути дела, именно этот вопрос — главный стержень политики. Любой — и внешней, и внутренней.
Много лет меня мучает вопрос: где и как наш человек утерял — в массе своей — право на самостоятельные решения? Я пытался найти ответ в отечественной истории — Петр I, Столыпин…
А. Ч. Считаете, что эти политики стимулировали самостоятельность?
Ю. С. Они, каждый по-своему, попытались встряхнуть страну. В эпоху Петра Россия так заявила о себе в Европе, что стала одним из первых государств в этой части света. После смерти императора началась такая свистопляска, такая дестабилизация, что я вправе видеть в смерти Петра руку противников нашей государственной идеи, ибо после взлета Петра — бесконечные смерти царей и цариц, бироновщина, свары; происходит реставрация прошлого века, сдача завоеванных политических рубежей.
Как-то в Ленинграде мне показали заключение лечащего врача Петра I — Блументрооста. Читаю и дивлюсь: доктор ничего не говорил о возможности летального исхода; никакого неизлечимого заболевания у августейшего пациента не было…
Далее — П. А. Столыпин. Я долго работал в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, изучая дело царской охранки по убийству Столыпина, закрытое до 1917-го. И вот вырастает фигура его брата, Дмитрия, первого проповедника учения Огюста Конта в России. А кто такой философ Огюст Конт? Прагматик. Его учение сугубо противоположно установкам правого крыла русского общества, радетелей общины, главный закон которой — «нишкни!» Удар Столыпина по общине вызвал яростное сопротивление «сфер» — так называли царский двор, его ближайшее окружение. Убийство Столыпина — дворцовый заговор, организованный начальником личной охраны царя генералом Дедюлиным, генералом Спиридовичем, полковником Кулябко, заместителем Столыпина по министерству внутренних дел генералом Курловым, а исполненный провокатором охранки Богровым. Операция была направлена как против Столыпина, так и против революционеров, ибо Богров называл себя «коммунистом-интернационалистом» — естественно, с санкции охранки…
