Солдаты повернули головы, все в одну сторону. Малиновый свет лизнул стальные каски.
Они слушали голос Клыка. В их расширенных глазах блестели одинаковые малиновые точки, как в ягодах черной смородины.
— Товарищ лейтенант, это я, Клык!.. Тут Звонарь, и вертолетчик, и прапорщик саперной роты!.. Пусть не стреляют из танков!..
Из-за дома, выталкивая гору дыма, вращая гусеницами, вывалил танк. Качая орудием, пошел на прямую наводку, выбрасывая из-под треков спрессованные брикеты снега. Пушков кинулся к ротному, дернул его за рукав, стал срывать наушники.
— Командир, отбой танкам!.. Там Клык и Звонарь!.. Не стрелять!.. Побьем их всех!..
Ротный сначала изумленно и зло защищался, вырывая наушники. Но когда налетело на него, как из огромного гулкого раструба: «Товарищ лейтенант, это я, сержант Клычков!.. Нас тут держат привязанных!.. Пленный вертолетчик, прапорщик саперной роты. Звонарь!.. Не стреляйте из танков!..» — когда он понял, откуда звук и кому принадлежит истошный, усиленный мегафоном голос, он воткнулся в рацию и, сжимая до тонких трещин монголоидные глаза, стал орать:
— Коробки, отставить огонь!.. Я — Роза!.. Отставить огонь!.. Отойти на исходные!.. Как слышишь меня, Второй?..
Танк услышал. Дернулся, колыхнув орудием. Недовольно замер, выбрасывая из кормы шматки дыма. Стал медленно разворачиваться, блестя на башне малиновым светом. Уползал за дом, оставляя на снегу черный ребристый след.
— Они ими, суки, как живым щитом прикрываются!.. — Ротный мучился, всасывая воздух сквозь кривые зубы. — Не можем стрелять по своим!..
— Товарищ капитан, доложите комбату, мы их возьмем без танков!.. Моим взводом возьмем!.. Прикройте меня пулеметами!..
Ротный работал на рации, переходил на волну батальона. А Пушков опустился на корточки перед сидящими у стенки солдатами. Втолковывал, объяснял:
— Вернем своих мужиков!.. Иначе нам Бог не простит!..
— Командир, чего говорить! — Снайпер Еремин чуть подбросил лежащую на коленях винтовку. — Клыка и Звонаря отобьем!..
Все пулеметы штурмовой группы были направлены на зеленое здание, готовые бить по вспышкам. Стрелки щурились, ослепленные зарей, в которой докипало тяжелое варево света. Пушков, сжимая ручной пулемет, приглашая с собой Мочилу, навьюченного острозубыми лентами, медно-красными на заре, втолковывал взводу:
— Мы вдвоем с Мочилой к фонтану!.. Прикрывайте!.. За нами Косой и Еремин!.. Потом остальные!.. От фонтана мы с Мочилой к столбу!.. Вы прикрываете!.. Потом к столбу Косой и Еремин!.. Мы прикрываем!.. Идем к легковушке!.. Наблюдать этажи!.. Бить по вспышкам!.. Ну, с Богом, звери, пошли!..
И когда выскочил из-за угла, кинулся бросками влево и вправо, расшвыривая снег, слыша за собой тяжелый топот бегущего пулеметчика, в створе улицы, из развалин, показалось солнце, красный оплавленный край. Ослепленный, чувствуя противодействие солнца, Пушков бежал на него, словно хотел затолкать обратно за ломаные стены, ожидая, что из солнца прянут невидимые смертоносные очереди и он наугад станет посылать ответные, вгоняя их в малиновое светило.
Добежал до фонтана и кинулся вниз, проезжая на животе по глазированному снегу, утыкаясь каской в бетонную чашу. Рядом плюхнулся, горячо задышал Мазило. Заелозил, устанавливая сошки пулемета. Пушков успел рассмотреть остатки скульптуры, украшавшей фонтан, должно быть, оленя или джейрана. Его алебастровое тело унес снаряд, оставив четыре ноги с копытцами. Хвалил себя за быстроту бега, за внезапность броска, не позволившего чеченцам открыть огонь. Бранил солнце, застилавшее зрение, делавшее зеленый дом неразличимо-черным бруском, с едва заметными окнами.
— Давай, Мазило, лупи по первому этажу, я по второму!.. Огонь!.. — Приподнялся, махнул оставшимся за углом солдатам.
Сжирая ленту, загрохотал пулемет Мазилы. Заработали, как отбойные молотки, тяжелые пулеметы поддержки. Из-за угла, освещенные солнцем, выбежали Косой и Еремин. Змейкой, сближаясь и удаляясь, набегали. Их лица, озаренные солнцем, были как медные маски. Пушков успел порадоваться умелому бегу солдат и тому, что молчали пулеметы противника, подавленные яростной стрельбой наступавших. Плотнее ухватил пулемет, провел грохочущей очередью вслепую по фасаду, по окнам второго этажа, различая сквозь тугие, гулкие стуки мелодичный, хрустальный звон осыпавшихся стекол.
Солдаты подбежали и плюхнулись рядом, взрыхляя снег. Казалось, они уйдут под этот снег, в его мерцающую, в солнечных блесках рыхлость, как медведи в берлогу, чтобы перезимовать время работающих пулеметов.
— Отлично!.. — Пушков чувствовал яростную упругую силу, толкавшую вперед. Верил в их удачную, неожиданную для чеченцев атаку. Спасаясь от ударов танков, боевики попрятались в глубоких подвалах, отползли от пулеметов в глубину дома. Надеялись пережить огневой налет, чтобы в минуту затишья пробраться сквозь пыль разрушений к ячейкам, открыть по наступавшим шквальный огонь. — Давай, Мазило, за мной!.. К столбу светофора!.. Видишь, для них красный, для нас зеленый!.. А вы, мужики, прикрывайте!..
Сорвался из-за фонтана, качая в беге пулеметом. Отталкивал стволом слепящее солнце. Ожидал встречные, от зеленого дома, очереди, бурлящие под ногами полоски снега. Над головой, слева и справа, окружая его лучистыми блесками, неслись очереди прикрывавших его пулеметов.
«Почему не стреляют?» — изумленно подумал он, тут же объясняя это своей ловкостью, хитростью и удачей. Еще оставалась спасительная минута, в течение которой чеченцы, не дождавшись танковых залпов, возвращаются к огневым ячейкам. И этой минутой воспользуется атакующий взвод.
Пушков добежал до фонаря, кинулся к его бронзовой литой станине, от которой тянулась тень. Поместил себя в эту узкую тень, спасаясь не от пуль, а от всепроникающего солнца. Мазило ткнулся у его ног, выставил у самой его головы пулеметный ствол.
— Давай!.. — одними губами, беззвучно крикнул Пушков, махая оставшимся у фонтана солдатам. Всадил желтое шумное жало в близкий фасад. Провел по второму этажу, обкалывая лепные карнизы, доламывая стекла. Мазило работал по первому, чертил на зеленой штукатурке белые метины. Не оборачиваясь, сквозь грохот, Пушков услышал, как подбегают солдаты, зарываются в металлический хлам, облепивший фонарь. Их отделял от музея последний доступный вражеским снайперам прогал, за которым начиналась мертвая зона, и в тени, спрятанная от солнца, стояла разбитая легковушка. К ней, желанной, побежал Пушков, используя последние безопасные секунды, счастливо изумляясь тому, что судьба их ему продлевает.
Пулемет на плече больно колотил по ключице. Он петлял, всматриваясь в близкие окна, стремясь разглядеть точки выстрелов. Ворвался в прохладную тень, как лыжник с горячего слепящего солнца влетает в прохладную синь леса. Бросился под сгоревшие колеса машины. Громко звякнул стволом о мятую дверцу. Следом, не отставая, шлепнулся Мазила, устраиваясь поудобнее за бампером, ставя пулемет на вздутый капот. Подбегали остальные, с порозовевшими лицами, дышащие паром, взвинченные ожиданием стрельбы, радостно изумленные ее отсутствием.
— Товарищ лейтенант, а вы не говорили, что у вас личный «Мерседес»!.. — Ларчик кивнул на разбитую машину. — Дадите порулить?
Пушков оценил шутку, не отвечал на нее. Осматривал солдат, тесно облепивших машину, напоминавших поросят, сосущих свиноматку. Отдыхали от бега, от слепящего солнца. Перед машиной, слегка запорошенный снегом, темнел круглый канализационный круг, на котором красовалась какая-то литая эмблема.
— Всем сюда!.. — командирским голосом наставлял Пушков, так и не сумев разглядеть, что изображала чугунная отливка люка. — В здание пойдем в том же порядке!.. Смотреть под ноги, на растяжки!.. Гранатами не пользоваться, побьем своих!.. Держаться вместе, не растекаться!.. За мной!..
Огибая раскрытый, как клюв, багажник, уловив запах жженой резины и кислой окалины, он скакнул к подъезду. Пихнул плечом дверь, тут же отскакивая, опасаясь выстрелов в упор. Всунул внутрь ствол и, сдерживая ходящий ходуном пулемет, поводил им внутри, открывая себе дорогу.
Они втянулись в здание, прижимаясь к стенам, хоронясь за углы и выступы. Разворачивали во все стороны стволы и гранатометы, опекали друг друга, углубляясь в коридоры и залы музея.
На стенах висели картины — какие-то портреты, пейзажи, лики пастухов и рабочих. На постаментах и тумбочках стояли скульптуры — бронзовые бюсты, каменные птицы, деревянные танцующие женщины. Пушков не обращал на них внимания. Искал глазами пленных. Ожидал их увидеть связанных, заваленных у стены, с исцарапанными, избитыми лицами. Здоровенного Клыка, который сразу двинется к ним навстречу, напрягая скрученные руки. Бледного изможденного Звонаря, у которого от радости просияют голубые глаза. Не понимал, куда делись чеченцы, почему так легко, без боя уступили опорный пункт. Прислушивался к шорохам, дуновениям ветра, ожидая взрыва гранаты, разящей очереди, визжащих криков, предвещающих рукопашную, бег по этажам, короткие вспышки, чмоканье попаданий. Но было тихо. Сквозь разбитые окна слабо дул ветер. На паркете, на выжженном костровище, был сделан очаг с закопченным котелком. Валялись стреляные пеналы гранатометов. Какая-то гражданская блуза со следами краски.
