28 апреля командующий армией, назначенный комендантом Берлина, издал первый свой приказ. В нем говорилось, что вся полнота власти в Берлине переходит в руки Советской военной комендатуры, что национал-социалистская фашистская партия распускается и ее деятельность запрещается. Населению Берлина устанавливаются определенные правила поведения.
«Вся полнота власти в наших руках!..» — повторял торжественно Гурин. А Берлин все еще грохотал, горел, рушился, сеял смерть — гитлеровцы все еще отчаянно сопротивлялись, переходили в контратаки, пытались прорвать кольцо, и на отдельных участках им это удавалось, но окончательно вырваться из него уже никто не смог.
29 апреля наши войска штурмуют здание министерства внутренних дел — «дом Гиммлера». Наверное, это очень важный объект, если о нем так говорят. Но дело, пожалуй, тут было не в самом объекте, а в том, что это была очередная сильно укрепленная крепость в городе на пути к главной цели и ее с отчаянием обреченных обороняли эсэсовцы.
В тот же день в учебный батальон приехал представитель штаба полка и вручил личному составу награды. Комбат майор Дорошенко, начальник штаба капитан Землин, замполит майор Кирьянов и парторг капитан Бутенко — все четверо были награждены орденами боевого Красного Знамени за храбрость и умелое руководство при штурме города-крепости Кюстрин. За то же самое награждены орденами Отечественной войны разных степеней и другими орденами командиры рот и взводов.
«Жаль, Бутенко нет, уж он-то порадовался бы своей награде: умел радоваться капитан!» — с грустью вспомнил парторга Гурин.
И вдруг услышал:
— Старший сержант Гурин Василий Кузьмич. Награжден орденом Красной Звезды.
«Я?.. Мне?.. За что?.. Не ослышался ли?» — удивился Гурин. Голова его была как в тумане — от неожиданности, от стыда, от радости. Ему пожимают руку, вручают коробочку с орденом, потом темно-красную книжечку — удостоверение, потом еще такую же книжечку с проездными билетами: раз в году он может бесплатно съездить в любое место Советского Союза — туда и обратно!..
«У меня орден! Я награжден орденом! — одна мысль молотком стучит в голове. — Боже мой, да правда ли это? Показать бы маме, Алешке, Танюшке!.. Бабушке, дядьям — всем-всем, всей родне: я первый, я один из всей родни награжден орденом! А потом, вечером, прийти в клуб на танцы…»
От сладкой истомы у Гурина кружилась голова, тело его было напряжено…
А война гремит… Гремит нарастающим обвалом и остервенением.
30 апреля — наши уже у рейхстага! Начали штурм, но наткнулись на сильную оборону немцев. Вечером штурм повторился — наши ворвались в рейхстаг!
1 мая. Утром радостная весть: наши водрузили Знамя Победы над рейхстагом! Ура!
Значит, все?.. Победа?..
Нет, оказывается, еще не конец: война все еще продолжалась, и рейхстаг все еще не был взят — в нем шли ожесточенные бои.
Где же проклятый Гитлер?
Днем — будто бы затишье: неужели конец? Слух пронесся: генерал Кребс перешел линию фронта — идут переговоры о перемирии.
Через час новая весть — Гитлер покончил с собой. Ура!
Наше командование заявило Кребсу: только безоговорочная капитуляция. Никаких условий. Ответа пока не поступило. Канонада притихла. Ждут. Все ждут! И вдруг вечером стрельба вспыхнула с новой силой, заработала артиллерия, авиация. Было ясно: немцы отвергли наше предложение.
2 мая. Снова затишье. А вскоре пришло и объяснение этому затишью: немцы капитулировали. Сдаются в плен. Геббельс покончил с собой. Ура!
Ну, теперь-то наконец это уже победа?..
И снова оказывается — нет… До окончательной победы еще надо было дожить. Почти целую неделю еще надо было вести упорные бои, чтобы заставить немцев прекратить сопротивление и подписать акт о капитуляции. Войне надо было унести еще несколько тысяч молодых жизней, прежде чем окончательно издохнуть.
8 мая. День какой-то небывало праздничный, хотя еще ничего не произошло. Но все в ожидании чего-то важного, о чем пока не решаются говорить вслух.
Постепенно из Берлина в лагерь просачиваются новости: прилетели представители союзного командования… Потом прилетели представители немецкого верховного командования. Будут подписывать акт о безоговорочной капитуляции Германии. И состоится вся эта процедура в Карлсхорсте — этот район Берлина совсем недалеко от лагеря, курсанты не раз уже бывали там…
Последние часы ожидания были самыми длинными. Все сидели в штабе. Все батальонное начальство, и Гурин в том числе. Сидели молча, боясь прозевать телефонный звонок. Иногда комбат не выдерживал и звонил какому-нибудь соседу, спрашивал коротко:
— Ну как? Ничего?
Бывало, раздавался звонок, все вздрагивали, бросались к телефону, жадно и нетерпеливо смотрели на комбата. Но это, оказывалось, звонил такой же нетерпеливый, как и Дорошенко, сосед…
И случилось это, как всегда, не так, как ожидалось. Узнали о победе не по телефону, а по переполоху в лагере.
Не успело стемнеть, как на территории лагеря вдруг поднялась беспорядочная автоматно-винтовочная стрельба. Всех офицеров словно ветром выдуло из штаба: первая мысль была, что на лагерь напал какой-то бродячий отряд немцев. Но уже на крыльце, увидев часового с восторженной до ушей улыбкой и палившего вверх короткими очередями, все поняли, в чем дело.
Небо над лагерем и над Берлином и вокруг до самого горизонта все было исполосовано трассирующими пулями и расцвечено многоцветными сигнальными и осветительными ракетами. Прожектора со всех концов елозили упругими лучами по облакам, скрещивались в дружеских объятиях, образуя римские десятки, расходились в стороны, скрещивались с другими.
Вокруг стояла непрерывная стрельба и сплошной крик. Радостный крик солдат, переживших войну.
Непродыхаемым комком Гурину сдавило горло, слезы душили, и только два слова бились у него в голове: «Победа!.. Жив!.. Победа!.. Жив!..»
едели не прошло — Гурина вызвали в Карлсхорст, в политотдел, на совещание комсоргов, на котором было сделано два больших доклада. Первый — о комсомольской работе в частях и подразделениях в мирных условиях и второй — об отношении к немецкому населению.
Во втором докладе по существу ничего нового не было: об этом начали толковать еще с тех пор, как вступили на территорию Германии, сейчас лишь просто напомнили общие положения нашей политики, уточнили некоторые детали, предостерегли от возможных ошибок, тем более что и опыт уже кое-какой накопился. Однако ни примеры, ни детали для Гурина не были открытием. Его поразил первый доклад: как-то странно было слышать даже сами слова «мирное время», «мирные условия»! С трудом поворачивалось сознание на эти новые понятия. Удивляло и другое: как быстро сработали политорганы! Уже были заготовлены темы бесед и докладов, распечатаны брошюры, плакаты, которые в ближайшие дни поступят в подразделения.
После совещания комсоргов повели на экскурсию в бывшее немецкое военно-инженерное училище, где был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии.
Еще два дня назад это было обыкновенное здание училища, и зал офицерской столовой был просто столовой, а теперь все это стало историческим. И само здание, и зал, и стол, и стулья — все наполнилось новым большим историческим смыслом.
Комсорги шли по коридорам торопливой, притихшей стайкой экскурсантов, ловили каждое слово ведущего, с благоговением толпились у входных дверей в зал, не смея прикоснуться к тамошним вещам, как к дорогим музейным реликвиям.
Гурин и Шура держались вместе, словно школьники. Он то и дело ловил ее руку и тащил за собой, заботясь, чтобы и она не пропустила ни одной детали из рассказа офицера, который присутствовал на исторической процедуре и теперь охотно рассказывал о ней во всех подробностях.
Сердце Гурина полнилось гордостью от соприкосновения с историей, от сознания, что и он был хоть маленьким, но участником этих событий. «Мы — победили! Сокрушили такую махину! Сбили спесь с фашистов, заставили их не только поднять руки, но и подписаться под собственным крахом!..» — торжествовал Гурин. От волнения он крепко сжимал Шурину руку. Та морщилась от боли, с трудом выпрастывала ее из его кулака, но он снова ловил ее и, чтобы не потерять, сжимал еще крепче.
Когда кончилась экскурсия и все, словно школьники, заторопились к выходу, Шура подняла на Гурина глаза, попросила:
— Отпусти руку-то, совсем пальцы раздавил… Откуда и сила! Что с тобой? — Она разминала онемевшие пальцы, смотрела на него удивленно.
— Ты знаешь, Шура!.. Вот хожу я здесь… Да и не только здесь, — по городу, вижу все, слышу, сознаю, что произошло, что происходит, но где-то в глубине во мне все время сидит неуверенность: не верится все еще мне, что это свершилось в реальной жизни, что все это сделали мы и что я здесь! Понимаешь, боюсь проснуться.
