Солнце опустилось за высокие тополи, и в то время, как горячие лучи его еще обдавали поверхность пруда и ту часть дома, которая была обращена к нему, на противоположной стороне, по широкому двору, ложились длинные тени, протягивались и захватывали все больше и больше пространства. Тень ползла по траве, приближаясь к конюшне, и взбиралась вверх по белому столбу гигантских шагов. На широком балконе, под ветвями двух густых цветущих лип, которые стояли по сторонам, как два чудовищных букета, был накрыт чайный стол, кипел самовар, и казалось, что и ему было прохладно после длинного дня удушливой, палящей жары.
— Дети-и! — кричал в саду женский голос, — к чаю-ю!
Калитка садовой изгороди слабо стукнула, и на ступени балкона поднялась женщина лет за 50, в широкой ситцевой блузе, с головой, покрытой белым батистовым платком. Платочек она сейчас же сняла и стала махать им себе в лицо. Из боковой двери балкона, шлепая босыми ногами по некрашеным доскам, вышла девочка-подросток и принесла большой кувшин холодного молока.
— Аль еще купаются? — весело спросила она. — Самовар бы не заглох.
— Нет, теперь скоро, — сказала барыня. — Ничего не слыхать про Семена-то?
— Ничего, — сказала девочка, — лежит.
— Не приходил в себя?
— А кто его знает! Молчит.
Девочка засмеялась.
— А когда он говорил-то? От роду немой.
— Петр при нем? — спросила барыня. — Он ему как? Сродни, что ли?
— Какой сродни! Земляк, из одной деревни. Сидит. Ему туда и обедать носили.
— Не говорил он: не нужно ли чего-нибудь? Семен глухонемой, а Петр его понимает. Он мычит как-то.
Девочка совсем весело рассмеялась.
— Не мычит уж теперь! — сказала она и ушла.
Барыня села на приступку балкона, закурила папиросу и стала глядеть перед собой. Отсюда она могла наблюдать, как к гумну, налево, медленно подползала вереница нагруженных хлебом телег. Золотистая солома блестела на солнце, а волы медленно, словно осторожно, ступали своими тяжелыми ногами, и головы их низко и покорно наклонялись над ярмом.
«Последний оборот, — думала хозяйка, — сейчас станут кончать».
Около риги показалась пестрая группа рабочих; группа стала расти и, наконец, медленно двинулась к усадьбе. Послышались голоса, смех, отрывки песен: рабочие закончили тяжелый денной труд и теперь шли через двор к землянке, где им готовили ужин.
«А Семен лежит! — подумала хозяйка и ее лицо приняло озабоченное выражение. — Возил вчера с поля хлеб, был здоров, а потом его принесли на руках и положили в сарае. Говорят, без шапки шел».
Она опять помахала в лицо платочком и пересела к чайному столу.
— Эх, жизнь, жизнь! — громко вздохнула она и тут же подумала о том, что у глухонемого Семена есть отец и что тот не иначе завтра должен прийти сюда же на работу.
— Пустяки! понравится! — успокаивая себя, решила она и стала заваривать чай.
Калитка сада стукнула, и во двор с громким криком выбежали четверо детей и бросились к гигантским шагам.
— Не бери мою веревку! не бери мою веревку! — кричала на бегу меньшая девочка, с трудом поспевая за старшими. Все разом схватили по лямке и с криком и хохотом побежали кругом столба. На балконе тоже стало шумно.
— Мамочка, милая, чаю, чаю скорей! — говорила молодая, полная женщина, присаживаясь к столу и подвигая к себе корзину с печеньем.
— Зачем мне сахару? Вынь из стакана сахар, — просил молодой человек в студенческом кителе, протягивая руку через стол и выбрасывая сахар на скатерть.
— Мама, запрети Алеше переплывать пруд и сидеть в воде по целому часу. Он рискует жизнью и здоровьем, — ворчливо говорил плотный мужчина лет 35-ти.
— Осторожнее! осторожнее! — крикнул он, обращаясь к детям.
— Отчего ты не позовешь их пить чай? — спросил он жену.
Молодая женщина стала звать детей, но те летали кругом столба и едва отвечали на зов.
— Ну, бог с ними, пусть! — сказала бабушка, любуясь их весельем и не спуская с них тревожных глаз.
— 24 градуса в воде! — объявил студент и тряхнул мокрыми волосами.
— А ты озяб, потому что купаешься слишком долго. Это уже не польза, а вред, — наставительно заметил ему зять и пожал плечами. — Запрети ему, мама…
К балкону подошел мужик и остановился с шапкой в руках.
— Ты, Петр? Что тебе? — спросила барыня.
— Насчет Семена я… — откашливаясь в руку, начал мужик.
— Ну, как он? что надо?
— За священником бы послать.
На балконе вдруг стало тихо; все обернулись к Петру и молча глядели на него. Петр отвернул голову и глядел в землю.
— Что так? Зачем это? — спросила помещица, и лицо ее стало испуганным.
— Плох, — сказал Петр.
— Послушай, — заговорила старушка, — я послала за доктором. Ты знаешь? Доктор приедет завтра, а может быть, нынче в ночь.
Мужик махнул рукой.
— Священника бы ему, — сказал он.
— Но отчего ты думаешь, что он плох? — спросил студент. — Он не говорит, потому что нем. По-моему, он просто слаб… Бог его знает, что такое с ним было! Обмороки, может быть.
Петр молчал.
— Пожалуй, если ты находишь… — нерешительно начала помещица.
— Ну, зачем это! — быстро и тихо проговорил зять.
— Отец его еще не приходил? — спросила молодая женщина.
— Нет, не бывал.
— Боже мой! Какой это удар для него, если…
— Послушай, Петр, ты его как-нибудь приготовь. Брякнет ему кто-нибудь, что сын умирает, а это может убить старика.
Петр не ответил. Он как будто не слыхал или не понял того, что ему говорили, и только серьезно, почти строго оглядел присутствующих. Лицо его было спокойно, и даже что-то торжественное сквозило в выражении его.
Старушка встала и накинула на голову платок.
— Куда ты, мама? — окликнули ее.
— Пойду, посмотрю, — сказала она. — Наташа, налей сама кому надо.
В сарае было почти темно и пахло сыростью. Старушка остановилась у входа, огляделась и направилась к чему-то вытянувшемуся на старой кровати, с красной подушкой в изголовье.
— Ну, что ты, Семен? — громко спросила она и вдруг чуть-чуть вздрогнула и оглянулась, отыскивая глазами Петра.
— Отчего он закрыт? — спросила она, пересиливая свой испуг.
Петр подошел к больному и откинул с его лица развернутое полотенце.
— От мух это я… Отбою нет, — объяснил он. Больной не шевельнулся. Глаза его были закрыты, а лицо спокойно, как у спящего.
— Семен! — позвала барыня. И вспомнив, что он всегда был туг на ухо, она наклонилась и опять громко позвала:
— Семен!
Он открыл глаза и взглянул на нее.
— Что у тебя болит? голова у тебя болит? Болит? — почти крикнула она и показала на лоб.
Он молчал и глядел на нее странным взглядом.
— А здесь? — продолжала она свой допрос и дотронулась рукой до его груди.
Он тяжело вздохнул и закрыл глаза.
— Бог его знает! — сказала барыня. — Может быть, он и без сознания.
— Он умирает! — уверенно сказал Петр.
— Ну, вот! Да с чего?
— Значит… — сказал Петр, — значит бог его к себе призывает.
— Но нельзя же умирать ни с того ни с сего, правда ли, что он работал без шапки? Может быть, от жары?
— Так бы всем и умирать! — сказал Петр и чуть-чуть усмехнулся: — Не жилец он был на земле, вот оно… Блаженненький, значит, простой… простая душа. Он что ребенок малый. Таких бог к себе берет. А без воли его ни один волос…
— Боже мой! Боже мой! — вздохнула старушка и в тяжелом раздумье, молча смотрела на умирающего.
Со двора доносились хохот и крики детей, и вдруг почти у самого входа в сарай раздалась веселая плясовая песня. Пели бабы, проходя по двору и направляясь к землянке. Шли они медленно, очевидно оттого, что одна из них плясала впереди. Напев длился повторяемый без конца, и казалось, он врывался в сарай и наполнял его собой. Петр подошел к постели и опять накинул полотенце на лицо больного.
— Священника бы как раз, — тихо сказал он.
У входа мелькнула тень и вслед за ней показалась Наташа.
— Мама! — робко позвала она. Старушка оглянулась.
— Я принесла чаю, — сказала молодая женщина, — может быть, он выпьет.
Она встала рядом с матерью и с удивлением глядела на полотенце.
— Бог его знает! — сказала старушка. — Может быть, он и без сознания.
Она приподняла край полотенца и громко спросила:
— Хочешь пить? пить хочешь?
Семен молчал, глаза его были закрыты, но по губам, как показалось ей, промелькнула тень улыбки. Она взяла ложечку чаю и влила ему в рот. Он проглотил. Она влила еще и еще. Наташа с ужасом и любопытством глядела ей через плечо.
— Ну, что ж, — сказала старушка, — как богу угодно! — и она перестала поить его чаем.
— Это правильно, — сказал Петр, — все бог, все он, наш отец. Он знает, что творит. — В голосе мужика слышалась радость.
