Василий Брусянин - В стран озёр

Серые, пушистые облака низко ползли над землёю. Холодный ветер гнал их мне навстречу с далёкого севера. И плыли они в синеве неба как гигантские серые птицы, безмолвные, без взмахов больших и неподвижных крыльев. Серые тени облаков ползли по полям и по болотам с низкорослыми сосенками и точно уходили в лес, сливаясь с окраскою зеленеющей хвои. Солнце светило ярко, но холодно, и душа чувствовала эту холодность…

Поезд шёл медленно, останавливаясь на дачных полустанках. Дачники раздражали меня своей суетливостью, своими пакетиками, узелками и корзинками. Посмотришь им в глаза — ни блеска, ни оживления. Прислушаешься к речи — скучные заботы о текущем дне, плоские остроты, пошлые выводы…

Переутомлённые петербуржцы едут на дачи и везут с собою в ширь полей и под тихие навесы сосновых лесов свою скуку и мелкое довольство истекшим днём… Это — мои последние впечатления родины, похожие на бессвязные подробности скверного сна минувшей ночи.

За станцией «Белоостров» нас рассмешил юный студентик.

Когда поезд миновал мост через Сестру-реку, он вернулся с площадки вагона и, обращаясь к своим спутникам — двум дамам и господину в панаме, — сказал:

— Господа, у меня началась тоска по родине!..

Рассмеялись дамы, рассмеялся господин в панаме… рассмеялся и я, и тихою грустью отозвался этот смех у меня в груди.

Из каких-то таинственных политических и дипломатических соображений Сестру-реку не считают границей. Иронически отнёсся к своему замечанию и юный студентик, настроенный по дачному. Он и не подозревал, что там, откуда плывут серые облака, на его шутку никто не ответил бы непринуждённым смехом.

А серые облака как безмолвные птицы с неподвижными крыльями, всё ещё плыли навстречу мне.

Чтобы развеять какую-то еле уловимую грусть души, я перелистывал толстую книгу о Финляндии, и моё внимание остановило дивное стихотворение (Захария Топелиуса в переводе В. Головина).

Этим красивым гимном своей родине встретил меня престарелый поэт «страны озёр».

Я ехал в поезде, идущем в Гельсингфорс, стоял на площадке вагона и насыщал лёгкие дивным ароматом сосновых лесов.

Мне казалось почему-то, что из Петрограда я убегаю от грозного призрака чахотки. Я немного покашливал и непоколебимо верил в целебность воздуха, напоённого ароматом сосновых лесов.

Друзьям, провожавшим меня, я говорил:

— Вот увидите, на родину я вернусь без кашля, коричневым от загара, сильным и пополневшим от простокваши.

Судьба столкнула меня с единомышленником.

Это был финн лет пятидесяти, коренастый человек с копной густых волос на голове, с густыми нависшими бровями на морщинистом лице, с седыми баками как у покойного Ибсена. В глазах его мерцала угрюмая мысль; от глухого, но твёрдого голоса веяло холодом севера. Но наружность финна, а в особенности его сходство с моим любимым норвежским писателем — подкупили меня, и я ему поверил.

Как оказалось, он подслушал мой разговор с приятелями при прощании и начал свою речь без предисловия.

— Короша дача… Моя знакомая… Пишите адре́с… Сосна!.. Р-ругом сосна!.. Озеро, лодка, молоко, яйца… Две комнаты, балхон…

Все эти слова он произнёс по-русски и настолько хорошо, что я его понял. Я пришёл даже в восторг, услыша два слова: «рр-ругом сосна!», и стал его расспрашивать, где дача его знакомой, сколько будут стоить две комнаты и т. п. Но он уже ничего не мог сказать мне… Собственно, он говорил много и горячо, но это была уже непонятная часть его речи — смесь финских слов с искажёнными русскими. Скоро я убедился, что мой собеседник уже израсходовал весь свой запас русских слов, но ему, по-видимому, казалось, что я ещё недостаточно проникся его уверениями, и он повторял:

— Р-ругом сосна! И-и! Сосна… Озеро, сосна, лодка… Опять, сосна… Сосна и сосна… Пишите адре́с…

Я записал «адре́с», поблагодарил приятного человека, так же, как и я, верующего в целебность аромата сосны, и, оставив поезд на одной из станций под Выборгом, поехал искать дачу г-жи З.

При имени З. извозчик почему-то улыбнулся, и хотя не понял дальнейших моих вопросов, но всё же ответил, что поездка до озера будет стоить рубль. Слово «рубль» произнёс он весьма удовлетворительно.

На бешеной лошади мы ехали прекрасной шоссированной дорогой. Направо и налево вдоль дороги теснились ароматные сосны. Мы миновали длинную финляндскую деревушку и снова въехали в сосновый лес. У дороги — малорослые весёлые сосны; дальше на холмах зеленеют и рисуются на фоне безоблачного неба густые сосновые боры… Кругом сосна!.. Сосна и сосна!.. Я вспомнил финна, давшего мне адрес г-жи З., и мысленно пожелал ему долгой жизни. Он оказал мне величайшую услугу. Я искал отдыха и исцеления в глуши соснового леса — и вот, к моим услугам целые сосновые боры. Мы проехали около десяти километров, и чем дальше, тем гуще становятся сосновые леса. Мы минуем несколько уютных дачек у дороги, но я с неудовольствием смотрю на гуляющих под светлыми зонтиками дачниц. Особенно противными показались мне два жирных дачника, греющихся на солнышке у опушки соснового молодняка. Около них играли в песке упитанные краснолицые дети. Я мысленно спрашивал себя: «Зачем эти жирные здоровые люди приехали сюда? От одышки и ожирения аромат сосны не помогает. Зачем же они лежат тут и крадут у природы оздоровляющую энергию?.. Чем же будем оздоровлять себя мы, слабые люди?»

Я чувствовал, как во мне крепла ненависть к толстым и здоровым людям. К счастью, сытая и резвая финская лошадка умчала меня от жирных дачников, и я ничего дерзкого не успел сказать им. Кроме того, я чувствовал, что даже и путешествие по сосновому бору на расстоянии десяти километров способно мгновенно успокоить нервы. Я ощущал благотворное влияние аромата сосны и благословлял прошлое, настоящее и будущее финна, давшего мне «адре́с» г-жи З.!

Вот я доехал до её дачи. А вот и сама г-жа З. Толстая особа лет шестидесяти, седая, с широким, одутловатым лицом. Шея её жирная, в складках; глазки узенькие, заплывшие; руки загорелые, красные. И я подумал: «Как благотворно влияет аромат сосны на человека! Ужели когда-нибудь и я буду такой же жирный?.. Но тогда я уеду из этих прекрасных мест, чтобы не поглощать напрасно жизнеобновительную энергию, так необходимую ослабевшим жителям обеих столиц и всех столиц в мире»…

Дачевладелица расхваливала мне две комнатки на верхнем этаже недостроенной дачи, а сама вытирала с лица пот и, видимо, волновалась. По-русски говорила она великолепно. И это обстоятельство радовало меня. А когда я попросил г-жу З. показать мне расхваленные ею комнаты, она глубоко вздохнула, сидя в шведском кресле, и сказала:

— Не могу я пойти наверх… Сами посмотрите…

Я посмотрел на её толстые босые ноги, похожие на обрубки довольно толстых сосновых брусьев, и поверил ей: действительно ей должно быть трудно подниматься на высоту двадцати ступеней.

Комнаты мне понравились; восхитителен был и вид на озеро с высокой террасы, сквозь чащу сосновых веток. От дачи под гору вела широкая аллея, с клумбами, усыпанная ярко-красным песком. Внизу у озера виднелись постройки финской деревни: избы, сараи, бани. Дача ещё только отстраивалась. В маленькой конурке я видел плотничьи и долотные инструменты. Тут же стояли жестянки и вёдра с какой-то пахучей тёмно-жёлтой краской. Это обстоятельство меня немного смутило, и я сказал г же З.:

— А что, плотники очень рано начинают свою работу?

— Рано, — невозмутимо ответила она и потом, помолчав, прибавила, — на даче надо рано вставать и рано ложиться… Это очень здорово…

Она вкратце сообщила мне, что в юности жила в Швеции, где люди рано ложатся и рано встают, и что этот «шведский» режим куда лучше петербургского. Упомянула она также о гимнастике, о купанье и о прогулках на лодке. Выходило так, что под кровом г-жи З. всем упомянутым видам физического воздействия на организм я должен следовать неукоснительно. Я мысленно согласился с этим.

Чтобы попасть в мои комнаты, мне необходимо было втащить свои чемоданы и портпледы на высоту лестницы в двадцать ступеней. На лестнице валялись стружки, обрезки досок, опилки, обрубки. И от всего этого пахло сосной. Придерживаясь за сосновые перила, я изнемогал под тяжестью чемоданов, но всё же утешал себя: «Здесь так чудно пахнет сосною!»