Вадим Ярмолинец - Кредитная история

Вадим Ярмолинец

Кредитная история

Первую в своей жизни кредитную карточку Свердловы отправились обмывать в заведение турецкого общепита "Диван", что на Макдугал, недалеко от пересечения с Бликер. От кого-то они об этом месте слышали. Машину пришлось запарковать кварталов за пять. Потом они по ошибке пошли в другом направлении. Потом Наташа пожаловалась на то, что хотя шуба теплая, легкие туфли на шпильках -- не самая удачная обувь для мартовского вечера. В общем, поплутав минут десять-пятнадцать, они в конечном итоге нашли этот "Диван", и усатый янычар, приняв у дамы шубу, провел их к столику со свечкой в стаканчике.

Заказывал Вячеслав Михайлович, который любил хорошо поесть и при случае повторял, что у кого хороший стол, у того хороший стул. В своей родной Одессе он знал шеф-поваров лично, потому что все они когда-то были его студентами: до выхода на пенсию он работал преподавателем физкультуры в поварском ПТУ. Когда он заказывал, допустим, обычные вареники в "Украине" на Ласточкина, то говорил официанту: "Скажи Вите, что Свердлов просил положить больше жареного лука". Фамилия у него, надо сказать, была запоминающаяся, революционная. Хотя по природе своей он был натуральным нэпманом. И повар Витя, вытирая руки полотенцем, сам сопровождал глечик с варениками к столу высокого гостя.

Итак, в "Диване" они заказали на закуску комбинированное блюдо, на котором было, значит, запоминайте: долма, гумус и бабагануш с горячими лепешками, маслины, печеные баклажаны под ледяным йогуртом и треугольные такие пирожки из слоеного теста с сыром. В качестве основного блюда был подан люля-кебаб, дорогие товарищи, от одного аромата которого в рот ударяла такая мощная волна слюны, что человека неподготовленного могла и со стула сбить. Но Свердловы были как раз людьми подготовленными. Они только сделали глубокий вдох-выдох и придвинули к себе тарелки.

Однако же когда им подали турецкий кофе и облитую сладким медом баклаву, они решили перекурить.

-- Расплачусь пока, -- сказал Вячеслав Михайлович, заранее предвкушая тот момент, ради которого и был затеян культпоход по местам турецкой кулинарной славы.

-- Сережа! -- позвал он официанта. Он всех официантов звал Сережами, и все они на это имя откликались.

Янычар Сережа подошел.

-- Чек, -- сказал Вячеслав Михайлович на чистом английском языке. Сережа поклонился и через несколько минут принес на тарелочке чек. Свердлов внимательно изучил его и приступил к церемонии запуска карточки в большую жизнь. Сперва он легонько, двумя ладонями прихлопнул себя по груди, как бы проверяя, в каком из двух внутренних карманов пиджака спрятался от него шалун-бумажник. Потом сунул руку в левый карман. Задержав ее там на секунду, достал. Раскрыл. Извлек карточку и, на секунду зафиксировав ее в воздухе, положил в тарелку. Готово!

-- Сорри, онли кэш, -- негромко сказал Сережа, но эти тихие слова произвели на Вячеслава Михайловича, как говорили крупные писатели прошлого века, эффект разорвавшейся бомбы. Его просто контузило этими словами. Контузило и присыпало трехметровым слоем земли. Сережа тем временем вежливо поклонился и нырнул в приятный полумрак.

Дело было плохо. Начать с того, что весь словарный запас Свердлова был ограничен от силы десятком слов, половина которых были нецензурными. Одна только перспектива объяснений с официантом страшила его, как ребенка страшит визит к дантисту. Между тем объяснение было неизбежно. В кошельке у него были аварийные долларов 60, но должен был он -- 85 плюс чаевые.

-- Я сейчас, -- Вячеслав Михайлович и поднялся. План у него созрел с какой-то фантастической скоростью. План этот был совершенно безумным, но, знаете, бывают в жизни человека такие напряженные моменты, когда логика уступает место чувствам. -- Мне в туалет на секунду.

План был простой, как не знаю что. Если в туалете есть окно, он вылезал через него на улицу, шел в ближайший банк, брал в банкомате наличные, тем же манером возвращался и, ни на минуту не роняя своего человеческого достоинства, расплачивался с этими бусурманами.

Окно в туалете имелось. Высоковато было, но он -- одно слово физкультурник -- ногу поставил на унитаз, вторую на водопроводную трубу, подтянулся, извернулся... короче, вылез. Спрыгнул, правда, неудачно -- чуть подвернув ногу. А распрямившись, обомлел. Даже, я бы сказал, не обомлел, а был контужен вторично. Он стоял ни на какой не улице, а в черном, как могила, колодце, и только одно окошко светилось в нем -- окошко туалета, из которого он только что выбрался. И наверху еще глупая звезда мерцала в ледяном мартовском небе. И все.

Он вернулся к стене, чтобы лезть обратно в спасительный сортир, но тут уже ничего не было, чтобы поставить ногу или подтянуться, -- ни унитаза, ни водопроводной трубы, ничего, кроме плотно пригнанных друг к другу кирпичиков. Со словами "Не может быть такого, не может быть, чтобы не было", Вячеслав Михайлович стал на ощупь обходить дворик. И нашел-таки, нашел сеточную дверь и едва различимые ступени за ней, которые вели в какую-то другую темноту. Напрягая зрение, стал всматриваться.

Что-то там виделось ему вдалеке. Вроде бы еще какой-то дворик со щелью сбоку, из которой сочился сероватый свет и, кажется, даже долетали звуки проезжавших автомашин. Кажется. Он потряс дверь своей крепкой рукой, проверяя крепость замка. Дверь была хлипковатой, и потому он стал действовать решительно. Коротко развернувшись, Свердлов ударил в поперечную перекладину плечом, отчего дверь с неожиданной легкостью распахнулась и он скатился по ступенькам во мрак, встретивший его громом пустых мусорных баков. Видимо, он потерял на минуту-другую сознание, поскольку, открыв глаза, ничего вокруг себя не увидел и даже не сразу понял, где он. Потом вспомнил. Потрогал голову -- мокрая была голова. Стал всматриваться. Вроде бы лежал он в каком-то коридоре. Справа желтел проем, ведший во двор, из которого он сюда, так сказать, прилетел. Слева серел другой, из которого мог быть выход на улицу.

Поводив в темноте руками в поисках опоры и не найдя ее, он встал на четвереньки и пополз. Таким вот макаром Вячеслав Михайлович добрался до ступенек и взобрался по ним в другой дворик. Здесь он поднялся на ноги, но тут его качнуло, как на палубе корабля в крепкий шторм, и сразу тошнота ударила под дых, да так, что полетели наружу все эти пирожки слоеные с долмой и люля-кебабом в белом вине шардоне калифорнийского разлива. Держась обеими руками за стену, товарищ Свердлов освободил организм от турецких деликатесов. Ничто не должно было отягощать его в предстоящей схватке с превратностями жизни. Он ослабил галстук, расстегнул непослушными пальцами верхнюю пуговку и на дрожащих ногах двинул вдоль черной стены.

В скором времени он снова ткнулся в сеточную дверь. Пошатал осторожно. Эта крепко держалась. И замочек тут висел, как говорили на родине, амбарный. Подналег, да сил не осталось. Но тут уже облегчение было -- там за очередным двором с запаркованными на ночь автомашинами снова были ворота, уже широкие, и за ними окна светились, уголок витрины выглядывал, такси проехало, а за ним еще. Он снова потряс дверь и крикнул слабо, осваивая легкие: "Хэлп!" И снова: "Хэлп! Хэлп ми!" Но не менее как с полсотни метров надо было лететь его слабому голосу.

И вдруг человек появился перед ним. Из каких-то коробок, стоявших за сеткой у стены, выбрался и подплыл к нему, освещенный смертельным светом луны. Негритос какой-то. Смрадный, как тяжелое инфекционное заболевание. Спросил чего-то непонятное и стал осматривать его пиджак, голову мокрую, руку с часами, как рассматривает мародер мертвяка, который никуда уже от него не денется.

-- Чего смотришь, обезьяна ты вонючая, -- сказал Свердлов выпускнику Института Дружбы народов имени Патриса Лумумбы в городе-герое Москве, бывшему товарищу Франсуа Музону. Этот товарищ в свое время получил диплом преподавателя русского языка и литературы, вернулся в родную Доминиканскую Республику, но, не найдя работы, перебрался в Соединенные Штаты, где стал профессиональным бездомным-наркоманом с прогрессирующей шизофренией. -Полицая мне надо. Давай, макака немытая, гоу, за полицаем. Гоу! Выручай. Хэлп мне делай. Андерстэнд ты меня или не андерстэнд?

Звуки благоприобретенного в забытой уже жизни языка внезапно открыли какой-то клапан в перепутанных мозговых извилинах бывшего товарища Музона. Взявшись обеими руками за железную раму двери и приблизив лицо с поломанными зубами к сетке, он вдруг заговорил: Мчаца тючи, вьюца тючи, невидимкою люна освещает снег летючий, мютно ньебо, ночь мютна...

Не веря своим ушам, Вячеслав Михайлович отшатнулся. Тот же, вытаращив глаза и водя над головой скрюченной рукой, продолжал: мчаца бьесы рой за роем в беспредельной вишинэ, визгом жялобным и воем надривая серцэ мнье.

-- Братан, -- остановил чтеца-декламатора Вячеслав Михайлович. -- Ты давай бросай про бесов. Ты лучше выпусти меня из этой мышеловки. А то ведь замерзну на хрен. Холод-то собачий, а я, гляди, в одном пиджачке. Ну, давай, родной, иди, иди. Позови кого-то, как там по-вашему -- копа, что ли.