Иннокентий Омулевский - Ученые разговоры

Сумерки. Священник села Рассушинского отец Николай только что восстал от послеобеденного сна; собственно говоря, даже и не восстал еще, — ибо лежит пока на диване, — а просто открыл свои заспанные глаза и как-то усладительно почесывает у себя жирную спину.

— Кваску бы теперь испить знатно было… — приговаривает его преподобие, не относя, по-видимому, ни к кому своей речи.

Молчание.

— Поди-ка, Аксинья, принеси… — обращается он через минуту уже прямо к работнице, греющейся в этой же комнате у печки.

Толстая работница Аксинья, глуховатая, но разбитная бабенка, приносит ему целую муравленую чашку мутно-красноватой жидкости.

— Знатная штука этот квас! — говорит отец Николай, залпом выпивая почти всю чашку и ставя ее подле себя на пол.

— Докуда ты будешь, страмник, эту гущу-то дулить? — ядовито замечает из другой комнаты золотушная попадья, тоже отдыхающая или, лучше сказать, нежащаяся на высоком пуховике.

— Нельзя, Нюрочка: жажда…

— Ты бы еще с утра-то бочку винища выпил!

— Ну уж, Нюрочка, и бочку! — обидчиво возражает отец Николай:- в бочке-то ведь сорок ведер, говорят…

— Да тебе, страмнику, что! — тоже вытянул бы, поди, и бочку, кабы поставили…

— Не может быть, Нюрочка, этого; по медицине невозможно…

— Дурака-то вот только такого не найдется, — не выставят тебе бочки-то…

— Где же мне сорок ведер выпить… чудная ты!

Попадья молчит.

— Это теперь и по физике даже не приходится… — аргументирует отец Николай.

Попадья и на это ничего не отвечает; не отвечает, впрочем, только потому, что в физике и медицине она смыслит не больше своей работницы, а способности батюшки — знает, как свои пять пальцев. Отец Николай на минуту задумывается… должно быть, над любопытным вопросом: может ли он, действительно, не стесняя законов двух помянутых наук, вытянуть один сорок ведер водки, если бы и в самом деле нашелся дурак, рекомендованный ему попадьею.

— Шнежку бог дает… — говорит, лениво зевая, снова приютившаяся у печки работница.

— А что?

— Да я шойчас на улице была, — крупной такой шыплет…

— Сы-ы-плет?.. Так вот видишь оно как!.. А что, ты как теперь думаешь, Аксинья… — спрашивает он, помолчав: — снег отчего бывает?

— Известно, отец Николай, — от бога…

— Это-то так, что от бога; да средствами-то какими?

— Да какими шредствами?.. Надо быть, ангела божии шлют…

— Ну ты это все так больше; нет, а ты по науке-то… как?

— И что это у тебя, у страмника, за разговоры такие всегда! — еще ядовитее замечает попадья, нетерпеливо повертываясь на другой бок.

— Смерть люблю, Нюрочка, ученые разговоры…

Молчание.

— И ты, дура этакая, туда же! — строго обращается попадья уже к Аксинье:- поди-ка лучше ставь самовар…

Работница уходит, по всему заметно, в крайнем неудовольствии.

— Ты у меня опять с бабой связался!.. Постой же ты… дай только благочинному приехать! — говорит злобно попадья, дождавшись ее ухода.

— Да я что ж, Нюрочка? — робко басит отец Николай.

— А то, что как с тебя рясу-то снимут, так ты и узнаешь, как под чужие-то юбки заглядывать!

— Эка ты, Нюрочка, страмоту какую опять выдумала… — заметно конфузится отец Николай, несмотря на сумерки.

— Ладно!.. у тебя ведь все с эдаких разговоров штуки-то твои начинаются… Лукерью-то я на той неделе отчего прогнала?

Молчание.

— Ну-ка скажи?

Молчание.

— С крестом-то ходишь, — небось глаза-то на сторону выворачиваешь…

— Ты мне этого про религиозное не говори…

— Молчи уж ты, пока я тебе косу-то не расплела!

И родолжительное молчание.

— Это, Нюрочка, борение духа одно… То-то вот и есть… ты вот все, Нюрочка, по-своему, а я все… больше по-ученому…. так вот видишь оно как!..

— Пьешь-то ты, я знаю, что по-ученому…

— Не-ет; теперь хоть бы насчет снегу…

— В снегу-то тоже ты не один раз валялся: кто у дьячихи то, на именинах, нос-то себе отморозил?

— Да не-ет; я то есть хочу сказать: наука такая есть про снег — метрологии прозывается…

— Да ты кому эти сказки-то рассказываешь?.. мне, что ли?

Молчание.

— По-ученому-то, Нюрочка, совсем не так выходит, как по-твоему…

— Вот сорока-то, прости господи!.. не сядет тебе на язык-то ничего!.. Да ты откуда ученым-то сделался? Я хоть, по крайности, у мадамы одной обучалась, а тебя водка, что ли, врать-то выучила?

Молчание.

— Я, Нюрочка, в семинарии науки изучал… так вот, видишь, оно как!

— В семинарии-то тебя по три раза в день драли, — вот какую ты там науку-то изучал! Мать же ведь мне твоя и сказывала-то, как ты еще женихом-то к нам таскался, в пономарской-то скорлупе…

— Ну же, Нюрочка, и то три раза!.. — скромно обижается отец Николай.

— Да тебя, точно что, еще по десяти раз в день пороть-то бы следовало!

— Чего опять выдумала… чудная ты!

— Скоро-то тебя проймет, что ли?

Молчание.

— Этого, Нюрочка, и по физике невозможно допустить…

— Тебя-то и по физике можно: небось скажешь, не пробовала она моих-то гостинцев?

— Это действительно, что ты не однажды грешила против моего священнического сану…

— Сам-то ты праведник: черти-то у тебя только в рукавах не сидят!.. уж молчал бы лучше…

Отец Николай опять задумывается, но не над словами попадьи, вероятно, а над другим любопытным вопросом: мог ли бы он действительно, не противореча законам физики, вынесть ежедневную порку в десять приемов?

— Ты, Нюрочка, никуды по вечеру не пойдешь? — спрашивает он через минуту, не придя, должно быть, ни к какому определенному выводу.

Молчание.

— Дьяконица наша мне давеча пеняла: спесивая, говорит, Анна Митровна наша, никогда ко мне вечерком не зайдет посидеть…

Молчание.

— Я говорю: матушка, что, может, сегодня в ваши Палестины забредет… так вот видишь, Нюрочка, оно как!

Молчание.

— А я вот хочу после чаю к новому заседателю наведаться…

Упорное молчание со стороны попадьи.

— Хороший, говорят, человек…

Попадья раздраженно соскакивает с кровати и торопливо накидывает на себя старый салопишко.

— Да ты что из меня душу-то вытягиваешь? что ты выпытываешь-то, страмник? По мне, хоть сейчас ступай!.. Хоть век не кажи глаз!..

— Нет, то-то, я так только, к слову пришлось сказать…

Молчание. Попадья нетерпеливо повязывает голову шалью.

— Ты уж не думаешь ли у меня нахрюкаться, как по утру?!

— Я, Нюрочка, теперь смотреть просто не могу на эту жидкость: совсем она меня расстроила давеча… не приведи господь!..

— Да тебе чего у заседателя-то делать? Благочинный он, что ли, что ты первый к нему с рапортом-то полезешь?

— Все же начальство гражданское… как это ты не понимаешь?

— Ты же у меня пониманье-то пропил, беспутный! Да ступай ты, ступай… Сегодня я целовальницу видела: заседатель-то у них еще и водки-то не брал; он, говорит, и в рот-то ее не берет совсем… К ним вчера его писарь, которого он с собой привез, заходил выпить, так сказывает…

— То-то, Нюрочка, и я слышал, что хороший, говорят, человек: надо сходить…

— Ты поди да с сестрой-то его шашни и заведи: он тебе пулю в лоб-то и посадит! — хохлы ведь эти сердитые бывают…

— Ну уж, Нюрочка, и пулю в лоб! — еще раз обижается отец Николай.

— А ты думаешь, за эти дела-то по голове гладят вашего брата?

— Ну! в моем-то сане?.. чего опять выдумала… чудная ты!

Отец Николай еще раз задумывается, сравнительно, даже очень сильно задумывается, правда, над вопросом, не настолько ученым, как два первые, по во всяком случае — над любопытным вопросом: можно ли, точно, человеку в его сане посадить пулю в лоб?

Попадья собирается идти.

— Ты что же лежишь-то? — иди к заседателю: ночью, что ли, пойдешь?

— Да ты, Нюрочка, сама-то куда шествуешь?

— Не бойся, не (провалюсь, па десятой-то улице не очужусь…)

— Да не-ет; чайком бы ты меня напоила…

— В гости идешь, да еще и чаем-то тебя пои… Идти, так теперь идти, а то и совсем не пущу!

— Ну-ну, вот ужо помоюсь да оденусь — и пойду…

Отец Николай трещит диваном, делая вид, что встает.

Попадья молча уходит. Через минуту на крыльце раздается ее сердитый голос: «Аксинья! Неси самовар — как скипит, в горницу да ладь чашки: я сичас ворочусь; только к Андреевым схожу на минутку…»

— Так вот видите оно как… — ворчит его преподобие, напряженно прислушиваясь к этим звукам и вяло соображая что-то: — ах, чтоб тебя кошки легали!..

Сумерки сгустились до темноты. В поповской квартире нельзя уже рассмотреть ни отца Николая, тревожно вытянувшего короткую шею и еще напряженнее к чему-то прислушивающегося, несмотря на совершенную тишину, — ни дивана, на котором он испытывает в этом положении, как по всему надобно думать, какое-то сильное «борение духа»…