prose_rus_classic Михаил Петрович Погодин Невеста на ярмарке
B. Г. Белинский так характеризовал эту повесть: «„Невеста на ярмарке“ есть как будто вторая часть „Черной немочи“, как будто вторая галерея картин в Теньеровом роде картин, беспрерывно восходящих чрез все степени низшей общественной жизни и тотчас прерывающихся, когда дело доходит до жизни цивилизованной или возвышенной».
1832 ru Леда777 doc2fb, FictionBook Editor Release 2.6 2014-03-31 http://az.lib.ru/p/pogodin_m_p/ E70F0AD3-91FD-4363-BFDD-C73424DF83D7 1.0
1.0 — создание файла Леда777
Повести. Драма Советская Россия Москва 1984 Составление, вступительная статья и примечания М. Н. Виролайнен Художник Ю. И. Тиков Редактор Т. М. Мугуев Художественный редактор Г. В. Шотина Технические редакторы Н. П. Карасик, Г. О. Нефедова Корректоры Н. Д. Бучарова, Э. З. Сергеева, Т. А. Лебедева
Михаил Петрович Погодин
Невеста на ярмарке
— Ванька, Ванька! оглох, что ли, ты, болван? Рано еще! — Вели Федьке в три часа закладывать шестеркою колымагу, четырьмя в ряд, — да вымазать хорошенько колеса: их ведь не мазали, чай, с прошлого года, — сбрую осмотреть, — про запас взять веревок побольше: дорога не близкая, — фалетором ехать Павлушке, — одежу кучерскую и лакейскую возьми у Емельяновны с рук на руки, отвечать будешь. Наденьте сапоги, полно босиком таскаться; они тоже у Емельяновны. Да по скольку лошадям давали овса прошедшую неделю?
— По два гарнца[1], сударыня.
— Подобрели ли они теперь?
— Все по-прежнему, сударыня.
— Как все по-прежнему? Стало, плут Федька воровал себе по гарнцу?
— Никак нет, сударыня. Он задавал корму при Емельяновне.
— А ты заодно, что ли, с ним? еще заступаешься! — Смотри, в пять часов, помолясь, мы отправимся: чтоб все было исправно! на тебе спросится.
— Воля ваша, сударыня.
— Ну то-то же, болван, помни: воля моя. Да что это за шум на дворе? Кто-то приехал; сбегай, узнай…
Неуклюжий Ванька, лет в пятьдесят, подстриженный в кружок, в сермяжном зипуне, босиком, не успел поворотиться и отойти на три шага, как двери со скрыпом и шумом растворились, едва удержавшись на перержавых петлях, и раздался звонкий голос приехавшей гостьи.
— Здравствуйте, матушка Анна Михайловна! Вот и еще привел меня бог свидеться с вами. По добру ли, по здорову ли вы поживаете? — Да уж не в дорогу ли собираетесь какую?
— Ах, Прасковья Филатьевна, Прасковья Филатьевна! тебя ли в живых вижу? Сколько лет, сколько зим мы не видались! Подлинно справедлива пословица: гора с горой не сойдется, а человек с человеком сойдется. Откуда, мать моя? Какой ветер занес тебя на нашу сторону?
— Разнемоглась на дороге, родная: через день лихорадка трясет; так я и вздумала заехать к вам и переждать, пока кинет меня лихая. Мочи нет, да и только. К тому же давно и повидаться с вами мне больно хотелось.
— Милости просим! Милости просим! Что и говорить: старый друг лучше новых двух. Ванька! поставь самовар да сходи за барышнями; скажи, чтоб, управясь, сошли скорее вниз: к барыне-де приехала дорогая гостья. — Пойдем, свет мой, в образную. Да, воротись, Ванька, — вели попу прийти ужо перед вечернями: надо пропеть путевой молебен. — Ну, Прасковья Филатьевна, ни думала, ни гадала я тебя. Нечаянная гостья! — Недаром вчера мы все гасили свечи, снимая, да и ночью привиделось мне, что около меня ластилась какая-то собака, как вдруг из лесу выскочила пегая лошадь… Пойдем же ко мне сюда.
— Расскажи-ка мне, матушка, про свое житье-бытье, — сказала гостья, расположась с хозяйкою в образной на софе, — ведь только что вы вышли за Петра Михеича, как я с первым мужем еще уехала из Спасска. — У нас через два года после француза были ездоки из вашего города и сказывали, что на вашем дому благословение господнее почивало.
— Много воды притекало, Прасковья Филатьевна, да много и утекло. Житье мое теперь вдовье, самое плохое, горемычное; недаром говорят, что победная трава в поле — горох да репа, а в мире — вдова да девка. — Охма! Некогда мне рассказать тебе ничего путем.
— Да расскажите мне хоть что-нибудь. Как мне уехать от вас без всякого известия? Я так люблю вас сызмальства. — Хоть что-нибудь!
— Ну, делать нечего — открою другу всю подноготную: вышла я замуж за Петра Михеича, знаешь ты сама, по шестнадцатому году. Приданое ему принесла порядочное: матушка всю свою жизнь копила и отпустила дочку, грех пожаловаться, честно. — Петр Михеич имел сам капиталец и служил в суде секретарем. Мне сродни был губернаторский камердин, и мужа моего сделали судьею. — Тут-то пожили мы припеваючи. Бывало, всякий день принесет домой, голубчик мой, — дай бог ему царство небесное, покойное место, — либо красненькую, либо синенькую[2].
— Что и говорить, — вставила свое слово гостья, — Петр Михеич делец был, все честь отдавали, первый в городе.
— Уж какой делец-то: рассудит всякое дело, бывало, начисто, а себя не забудет: и с правого возьмет, и с виноватого — с правого магарыч да за хлопоты, а с виноватого — зачем провинился. — По праздникам, бывало, о Святой, о Рождестве, и несут, и везут нам со всего уезда, кто муки, кто крупы, кто живности, а из городских иной голову сахару, иной фунт чаю зеленого. Дом был у нас полная чаша. И какое везде почтенье отдавали нам, боле иного губернатора: в церкви мне всегда первое место, за обедом у кого в гостях — в переднем углу. А чуть кто провинится предо мною, то он, голубчик мой, такое дельце поднимет, что тот рад полдуши отдать, лишь бы отстал поскорее… Нажили мы себе хлебец насущный, нечего бога гневить, — а теперь, друг мой, все дуван взял, и куда что пошло.
— Куда же, родная?
— Бог попут… отнял бог, матушка! не знаю уж, любя ли наказал он нас или прогневаясь.
— И! — за что гневаться?
— Покойнику захотелось купить сельцо у графа Чудинова в нашем уезде, с двумя деревнями. Граф промотался на лошадях да на собаках, да на итальянцах и отдавал за половинную цену. Нам на свое имя купить нельзя было: уж вышел указ, чтоб только майорского чина покупали. Прежде то ли было дело? Губернским секретарем еще Петр Михеич накупил мальчиков и девочек вволю — иных за бесценок — разрослися, мои голубчики, да разродилися, и дворня битком была набита. Так, видишь, он купил на чужое имя, а тот злодей теперь и оттягивает у меня после его кончины. Снимает мою головушку. Я туда-сюда, нет, ничто не в помочь без голубчика моего Петра Михеича. Только что растрачиваюсь вдосталь. Злодею сродни какой-то набольшой. Они разделят пополам наши деревеньки, да и поминай как звали… Но еще не вся беда миновалася. Где тонко, тут и рвется. На купцах было у нас тысчонок двадцать. Покойник отдавал их в рост.
— Да неужли ж Петр Михеич давал без закладу? — возразила Прасковья Филатьевна.
— В том-то и беда, что без заклада, а за большие проценты: одному за двадцать, другому под нужду и за сорок. Ведь тут греха нет: мы на шею не навязывали, сами брали. — Из них, проклятых, кто разорился, а кто обанкрутился, а иного с собаками не отыщешь. — Не платят себе, а ты хоть по миру ступай. — Не много животов осталось. Почитай, один домишко да дворовые — и тех почти уж всех пораспродала в рекруты — да кой-какое домашнее обзаведение. Вот, родная, открыла я тебе всю душеньку мою, только не промолвись никому об этом. Я в городе у нас себя не роняю: везде говорю, что много потеряла, да везде и намекаю, что вдвое осталось, — лошадей держу — покосец у меня есть под городом. Пуще ли беда, у меня три девки на руках, все на возрасте, хоть за стол сажай да под венец. Они ведь из дома тащут, а не в дом. — Женихов бог не дает который уже год. Нет паренька, говорят, так не отдать за пенька.
— Не пришел час воли божней, Анна Михайловна, а суженого конем не объедешь. Потерпите, подождите.
— Ждала и терпела, матушка. Ведь старшей-то, между нами, за двадцать пять. Так уже хочу пуститься на хитрости, съездить на ярмарку, не набежит ли какой пострел. У нас из уезда многие так-то порассовали дочек. Середняя… а, да вот и они. Рекомендую тебе, друг мой, дочек моих. Это старшая — Аграфена, середняя — Пелагея, а меньшая Аннушка. — Здоровайтесь, дочки, с Прасковьею Филатьевною. Она моя старинная знакомая и подруга; до шестнадцатого года мы жили с нею вместе, душа в душу, из одной миски щи хлебали, с одного плеча платки носили.
