Николай Почивалин - Метаморфозы

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

МЕТАМОРФОЗЫ

В такси, по пути в гостиницу, в неторопливо пощелкивающем лифте, в своем номере, наконец, глядя из окна седьмого этажа на отходящую ко сну зимнюю Москву, я с удовольствием перебирал в памяти картины нынешнего вечера в гостях и непроизвольно улыбался. Спасибо Графу, что чуть не насильно вытащил, а то опять бы просидел один и, главное, не повидал бы Семена. Ну кто бы мог когда-то предположить, что из нашего Аспирина получится такой человечище? Во всяком случае, я не мог да и Граф - тоже, кажется. Вот уж воистину - метаморфоза!

Однако - все по порядку.

...Панорама отсюда, почти из-под крыши, открывалась величественная: Нева, державно перешагнувший через нее мост, Зимний дворец и могучий купол Исаакия.

Внутри же комната походила на квадратную клетку предельно просто, по круговой, обставленную: тумбочка - кровать, тумбочка - кровать, тумбочка кровать, дверь и посередине застеленный газетами стол. Трехместный студенческий люкс венчал высоченный, с лепными карнизами потолок; основательно табачным дымом и самим временем подкопченный, он все же отчетливо являл пытливым взорам исполненных маслом упитанных голеньких амуров, то беспечно порхающих, то не очень целомудренно устроившихся на круглых коленках грудастых, далеко не библейского вида дев, - говорили, что до революции да и в первые годы после нее в нынешнем общежитии располагалось веселое заведение.

Моя кровать при входе стояла слева, напротив - Джонни, в центре, под окном, - Семена. И если я и Джонни валились на кровать только поздней ночью, убегавшись за день, то Семен на своей возлежал - за исключением лекционных часов - постоянно. Трудно было сыскать двух более несхожих и по характерам, и по внешности людей, чем они. Джонни был порывистый, горячий, речистый, что, вероятно, и создавало впечатление некоторого легкомыслия, Семен - уравновешенный, медлительный, основательный. Соответственно натуре Джонни и выглядел: сухощавый, с тонкими смуглыми скулами, с копной льняных волос славянина и с пронзительно черными бровями и глазами южанина. Семен, напротив, был высок, плотен, рыжеват, по-бабьи белотел, из-под рыжеватых же бровей серые с голубинкой глаза его смотрели то простодушно-удивленно, то с мужицкой хитрецой. Джонни, сын сельской учительницы, в пределах весьма скромных материальных возможностей студента-первокурсника тщательно следил за своей внешностью: навещал парикмахерскую, клал на ночь брюки под тюфяк, разглаживая, аккуратно вешал кофейный пиджачок на спинку стула. Полностью пренебрегая условностями, Семен ходил в коротких, по щиколотку, брюках-дудочках неопределенного цвета; рыжеватые лохмы его не ведали прикосновения никаких иных инструментов, кроме пятерни, и посему сползали по вискам неровными косицами; по общежитию, если жажда либо другая какая крайняя нужда подымали его все-таки с койки, он прохаживался босиком, поберегая единственные шерстяные носки, и в обвисшей розовой майке, предельное декольте которой открывало дебелую грудь, предплечья и полные волосатые руки. При одинаковой краткости, совершенно разные у них были и исходные биографические данные. Отец Джонни - итальянец, оставшийся в России после гражданской войны; сочетавшись законным браком с молоденькой учительницей, он однажды отправился менять барахлишко на картошку и сало, жестоко простудился и скончался от крупозного воспаления легких, оставив в наследство сыну все свои несметные богатства: знойную заморскую кровь, нерусское имя и еще более экзотичную, музыкально звучащую фамилию Торелли. Семен был родом из глухого мордовского села, вырос в многодетной крестьянской семье и лет до десяти, по его же словам, бегал со своими сверстниками вообще без штанов, в длинной домотканой рубахе.

И удивительно, что, ярко выраженные антиподы, они не могли обходиться друг без друга. Жили мы вообще дружно, но я находился как бы меж полюсов, их же объединяла более прочная, какая-то глубинная привязанность, словно каждый находил в другом то, чего не было у самого. Причем выражалась эта привязанность во взаимном подтрунивании, постоянных розыгрышах. В результате чего Джонни и обрел однажды свое прозвище. Элитно чистого, бедняцко-крестьянского происхождения Семен, услышав про отца-итальянца, увесисто изрек:

- А ты - граф!

Бумеранг стремительно был возвращен: негодуя, Джонни немедленно обозвал Семена Аспирином; однако лишенная, казалось бы, всякого смысла графская кличка прочно пристала к Джонни, тогда как вторая осталась только в памяти, хотя и имела большее основание.

Дело в том, что Семен, по самую маковку налитый медвежьей силушкой, здоровьем, был мнительным и очень любил лечиться, хотя за полтора года ничем не болел.

Почему-то подозрение его всегда падало на горло: стоило случайно кашлянуть, как он тут же откладывал книгу, молча заматывал шею дырявым шарфом и пил порошок.

При этом совершенно безбоязненно, при любой погоде и температуре, отправляясь за водой на кухню босиком по кафельному полу. Так же как при любой погоде, даже когда из запорошенного снежком окна ощутимо сквозило, преспокойно лежал на кровати с босыми непокрытыми ногами и, читая, почесывал пятку о пятку.

Читал он много, упрямо, словно жернова ворочая; в затруднительных случаях, бормоча, шлепал толстыми губами, брал не глядя со стула заранее приготовленный словарь. Читает, посапывает, никого и ничего не слыша, и вдруг захохочет, да так неожиданно громко.

- Эх и словечко! Се-ку-ля-ри-зация. Чтоб скумекать, еще десять слов нужно. - Объяснив свою внезапную веселость, Семен сладко потягивался, выносил окончательное суждение: - Хреновое слово. То ли наши: сказал табуретка, и все понятно. Никаких тебе справочников!

Просмотрев необходимые конспекты, а то и стишок сочинив, чем тогда увлекался, я ложился, - Семен читал.

Возвращался с подозрительно затянувшейся репетиции музкружка Джонни, раздевался, - Семен продолжал читать.

- Не сломал зубы - о гранит? - шепотом, не утерпев, осведомлялся Джонни.

- Мне свистеть недосуг, - тотчас откликался Семен.

Подготовка у него была послабее, чем у нас, кончивших городские средние школы, нередко вроде бы совершенно обычные слова он произносил с чудовищными ударениями, чем моментально пользовался Джонни, - беззлобно, словно от мухи, отмахиваясь от него, Семен трудился, как ломовая лошадь. Несколько раз мы с Джонни зазывали его пойти на Апраксин двор, где до войны ленинградские студенты подрабатывали на погрузке-выгрузке, - Семен с сожалением и, однако, наотрез отказался:

- Не могу, робята, заради брюха время терять. Некогда мне.

В результате годовые оценки у Семена оказались выше, чем у меня и у Джонни, - скорее это удивило, чем задело. Что же касается, по его выражению, брюха, то Семен держал его в черном теле. Со стипендии он покупал сразу десяток буханок ржаного хлеба, плотно, как кирпичи, складывал их в тумбочку; кипяток был даровой и неделю продовольственный вопрос не занимал его совершенно. Джонни возмущался:

- Аспирин ты дубовый! Неужели нельзя покупать свежий хлеб? Он же у тебя черствеет.

- А черствого в глотку меньше лезет, - охотно и невозмутимо разъяснил Семен.

Кормились мы все довольно скудно и оживали лишь тогда, когда я либо Джонни получали из дому посылочку.

Уплетая однажды полученную таким образом домашнюю колбасу, Семен мечтательно сказал:

- Сила! Заработаю когда-нибудь деньжищ - два кило такой враз съем.

- И ноги протянешь - от заворота кишок, - пообещал Джонни.

Семен, уже сытый, благодушный, с замаслившимися толстыми губами, снисходительно глянул на товарища:

- Небось! У меня кишки не иностранные - как у некоторых. Сдюжат.

В скоропалительном уничтожении нечастых, впрочем, посылок участвовал он на равных, иначе мы и сами бы до них не дотронулись. Но с первого раза и наперед оговорился:

- Ладно, робята, - за мной не заржавеет.

И очень обрадовался, когда сам однажды получил из дому гостинец: два бруска соленого сала и несколько здоровых, с кулак, головок чесноку.

- Пируем! - довольно объявил он, разворачивая холстинку. Хотя в тот же вечер написал родителям, чтобы ничего ему больше не присылали: не помрет. При этом веско, как у него получалось, и даже сурово пояснил нам: - У них и без меня - семь ртов...

...Со второго курса я ушел, убедившись, что политехника - при самом широком диапазоне этого понятия - из меня не получится. В довершение, к гордости моей и, возможно же, на беду, к тому времени в газетах напечатали несколько моих стихотворений, что окончательно укрепило решение. Вернулся домой, поступил в редакцию городской газеты, познал обманчивую, краткосрочную сладость сегодня написанного, завтра напечатанного, а послезавтра никому уже не нужного слова твоего, и - потом была жизнь, была война, война кончилась, замелькали, как спицы велосипеда, годы, да все заметнее - под уклон.