Ольга Туманова - Возвращение

Ольга Туманова

Возвращение

Испуганно кричали чайки. Темное грозовое небо зависло над морем. Тревожные волны, пенясь, бились о пустынный берег, гася жар раскаленного песка, и мириады мельчайших капель летали в воздухе.

Монотонный звук, похожий одновременно на траурное пение невидимой капеллы и на гул далекого самолета, наплывал, набирая то ли обороты, то ли силу голоса, откуда-то из-за далекой синевато-сиреневой горы и заполнял, пропитывал собой и песчаный берег, и ребристую поверхность моря, и сумрачное небо...

Звук плыл и плыл, негромкий, но мощный, властный, густой, как туман, как саван, что покрывает навеки... Он поглотил и рокот моря, и грозовые раскаты...

Олег Кандаков проснулся и, приоткрыв глаза, из-под ресниц настороженно огляделся. Он был не в хлеву и не на побережье, он сидел на скамейке в зале ожидания аэропорта маленького южного городка, еще получужого, но уже полусвоего. Одинокий, никому не нужный, свободный.

Тело окостенело: он заснул, как сидел, в нелепой позе: одна нога вытянута через проход, не пройти, не обойти (и никто не пнул?), другая, как баул, засунута под скамью, и теперь он не мог ее вынуть, и осторожно расслабился в ожидании, когда тело оживет. Неприятные мурашки и боль были первыми сигналами того, что нога возрождается. Что ж, он привык, что возвращение к жизни начинается с боли и... неприятностей.

Ожил и правый локоть и ощутил жесткость вещмешка. Сложней всего оказалось с локтем левой руки, что кривым полукругом улеглась на спинке низкого сиденья и никак не распрямлялась.

Давно он так не прислушивался к своему телу!

На скамье напротив сидел очкарик - вспомнилось подзабытое слово, штатский парень из тех, что живут, не зная жизни, деловой такой, сидит, ничего не делает, ничем не занят абсолютно, а на физиономии мировая озабоченность.

В беленьких брючках! да, вот что он сделает в первую очередь: купит белые джинсы, вроде тех, что на этом пижоне, рубашечку в обтяжку. Нет, пожалуй, лучше свободного покроя, как у этого. Ну, неважно, что-нибудь...

В рубахе парня, не столь, впрочем, свободной, сколько мешковатой на этом узкоплечем, темнел плейер; наушники, как спинка кресла у стоматолога, прилипли сзади к шее, и слышно было надрывное завывание на чужом языке. Век бы его не слышать. Эх, парень, тебе бы... понял бы, что такое: родная речь. Со-овсем не то, что учебник для малолеток.

Олег расправил плечи, потянулся - хрустнули суставы, засаднило незажившее плечо, - поморщился и огляделся. Широкий солнечный луч разделял зал на две половины: залитую светом и теневую. Глянул на часы: начало второго, двенадцать минут. Самый солнцепек. И вдруг - о господи! - сразу, размашисто, за огромным стеклом вокзала на серую мостовую обрушился ливень. Олегу захотелось выйти на улицу и потрогать дождь руками. Выходить он не стал, где обсыхать-то? но к окну подошел. Посеревшая округа, как цветной фильм на черно-белом экране: и домишки магазинчиков, и закусочная, и бар, и рейсовые автобусы - все пожухло. Прохожие вмиг исчезли, а только что сухой асфальт пенился сплошным водным потоком. Кто-то хлопнул входной дверью, и струя прохлады и свежести ворвалась в душное помещение.

На дворе уденье, а сумрачно, как в заутреню... - совершенно нежданно вдруг выплыл из раннего детства голос бабушки. Господи, ну надо же: уденье... на дворе - уденье...

В горле привычно першило, и, тяжело ступая, Олег направился было в буфет, но на полпути развернулся, пошел к справочной.

Рейс вновь откладывают из-за грозы, - чужим говором, но на родном языке сказала смуглая темноволосая женщина, такая тощая, словно вместе с ним проторчала год в сарае на тухлой воде да анисовых лепешках. Гроза? переспросил Олег, прислушиваясь. Да, гроза... но не у нас, у нас просто дождь, на трассе гроза.

Над головой, подвешенный к потолку, работал телевизор. Сколько он не видел его? Олег остановился, посмотрел на говорящую голову, попытался вслушаться в произносимые слова... Нет, чужое. Словно говорит на незнакомом диалекте.

Тяжело ступая, высокий, широкоплечий - худоба спрятана под пятнистой робой - прошел к буфету, отличный от всех, полуголых и суетных; в расстегнутый ворот видна кожа, смуглая, как у местных жителей, вот только волосы отличают его: прежде русые, теперь они обесцветились, и ранняя седина, словно повязка, переброшенная по голове от правого виска к левому уху, в глазах равнодушного просто выгоревшая на солнце прядь.

Ни чумазые детишки, что лежали на газетах и грязных тряпках на полу, ни громогласные мужики, ни крикливые женщины, ни говорливая стайка молоденьких девушек не привлекали его внимания. Ни певучая родная речь, ни чужой гортанный говор, ни металлический голос радиосправки - ничто, казалось, не касалось его уха, он слышал один сплошной шум мирной суеты.

Он вновь глянул на часы: дома уже вечер.

Он шагнул к другой стене, к другому оконцу, из-за которого поглядывала снизу вверх краля, такая же остроносая, как первая и вообще похожая не нее. Сунул в оконце бумажку, что попала в кармане в руку, впрочем, немного там было бумажек, сгреб кучу мелочи, прошел к автомату, набрал код, три цифры номера, раздумывая, попридержал диск после четвертой, постоял, повесил трубку.

Сказать: это я? Разве он - тот, кого помнят в прежнем городе, в прежнем доме? И где ничто не изменилось? Так же ночь сменяет день, так же невнятно бурчит радиоприемник, идут фильмы в кинотеатрах, и актеры падают, обливаясь кровью, чтобы, получив солидный гонорар, сесть в роскошный лимузин и умчаться к тем, кто ждет их. Так же хлопает дверь лифта и выскакивает, ругаясь, мужик со второго этажа. Так же пахнет котами и жареной картошкой. Так же приносят по утрам газеты, где пишут обо всем и не пишут ничего... В тот дом год назад принесли бумажку, что он погиб - его нет, он вычеркнут из списка живых. Год назад в доме были слезы. Что там сегодня?

Он мог представить дом лишь таким, каким знал: тот же телевизор в том же углу, тот же диван под тем же покрывалом, тот же сервант с тем же графином на нижней полке. Он не мог и не хотел увидеть ни новую скатерть, ни новый коврик у входной двери... Пусть будет все так, как было два года назад - он ушел, он вернулся, и два года спрессуются в краткий миг его отсутствия, за который даже лампа в коридоре не успела перегореть.

Вот только худеньким пацаном ему уже не быть, за эти два года - с чего бы? с каких сытых хлебов? - он и в плечах раздался, и в росте подтянулся.

Он сел на скамью, бесцеремонно вытянул ноги почти под лавку очкарика, прикрыл глаза. Легкая прохлада, как прохладные мягкие ладони, коснулась его лба.

Кто-то прошел по проходу у него за спиной, пахнуло в лицо забытым запахом беляшей, он вспомнил, что шел в буфет, изумился, что не хочет есть. Он не хотел ничего. Он хотел домой.

Он попытался вернуться прежним в прежнюю жизнь. Но как бы со стороны увидел неприбранную комнату; на диване, у заставленного снедью и бутылками стола, пацан. Одной рукой вцепился в рюмку, другой безуспешно пытается посадить на вилку маринованный боровик - сосунок мнит себя истинным мужем. Он горд - горд? горд! кругом слезы, причитания, а он горд. И немного напуган. Но - что та его напуганность? Обычная растерянность перед неизвестностью. Самые кошмарные сны после коньячного прощания - мультики против действительности, даже если в ней уже и нет огня, смерти, уродства, а только хлев, ишак да тухлая вода раз в сутки.

Ведь они были разные: темноволосые, светло-русые, коротышки и высокие, наглые и стеснительные - а помнится одна сплошная масса сопливых остряков, и он там, один из них, не отличишь, не выделишь. И все горды своей особой миссией, своей избранностью, так сказать. Образумят неразумных, разведут по разным углам, и ждут их за то почет и улыбки. Но - два народа, две веры, две правды - а их убивали одинаково, и с обеих сторон на двух разных языках их одинаково поливали бранью.

Потом была иная гордость - кто ты был? хорошо, если крепкий, с кулаками, а то может тебя лупили походя в туалете за то, что жвачку не отдал или ...или ни за что, а просто так, потому что подвернулся под руку и нет у тебя друзей среди местной шпаны. И вдруг - один жест твоей руки и здоровый мужик ползает, молит о пощаде и запросто может вообще исчезнуть, как никогда и не был.

Тот пацан знал все: что правильно, что неправильно, как жить, зачем жить. Что знает он? Знает, что остался жить... Но не знает - как.

Довольно, - одернул он себя, - ведь решено: есть настоящее, есть будущее и дальнее прошлое. И нет последних двух лет.

Он прислушался к хриплому динамику, уловив в его бормотании знакомое название. Самолет вылетел. Летит над страной, несет в себе частичку воздуха того города, где живет она, та, что два года была его девочкой и неделю была его женой.

Он снова встал, подошел к автомату. В кабине торчал какой-то мужик. Звонить? не звонить? чего он хочет? появиться внезапно, чтобы увидеть ее изумление? радость? или он боится?