Сергей Диковский
Когда отступает цынга
Это очень томительный и вежливый спор. Он разгорается и тухнет, как сырой валежник в чугунной колонке. Он почти безнадежен. Это ясно по дымным дорогам над двумя головами и груде сердито примятых окурков.
- Ну так как же, товарищ Орлов?
- Видите сами...
Два собеседника распластали руки над печкой. Очень холодно. Очень туманно. Беличий хвост пара скачет над чайником... Ну и июнь!
- Вам известно, что на Дранке много цинготных, товарищ Орлов?
- Ну и снабженьице!
- На Ивашке ни луку, ни кислой капусты.
- Грустно, конечно... Но, знаете, нет лучше лимонной кислоты. Порошочек за завтраком, порошочек к обеду.
Какой настойчивый посетитель! Он погружен в брезентовый плащ и тяжелые сапоги кирпичного цвета из резины - прозодежду всех рыбаков Сахалина и Камчатки. У него цинготные, точно вываренные, десны, синие ногти и на молодом суровом лице прозрачным пунктиром соленых брызг отмечен штормовой путь морем. Вот он снова повторяет настойчиво:
- В поселке Лука появились цинготные.
- Север... Ох и Камчатка!
И снова пауза длиной в папиросу. Снова в комнату, процеженные сквозь туман, входят глухие басы волн, рычанье гальки и рассерженное шипенье воды. О чем говорить, если сказано трижды: "Снабженец "Бурят" не рискнул добраться в тумане к рыбацким поселкам. Соль и мука, сети и мясо выгружены здесь, в бухте Ложных вестей, у тресколовной базы. Их надо забросить в поселки, пока не пошла сельдь и люди способны стоять на ногах".
- Вашей базе придется дать катер, товарищ Орлов.
- Деньги на бочку, товарищ Латышев. Простите, у нас хозрасчет.
Посетитель встает. Он надевает сырую фуражку, одинаковую от польской границы до мыса Дежнева, - зеленую фуражку погранвойск ГПУ.
Ему очень хочется сказать пригретому печкой, фуфайкой и новыми чесанками человеку в очках:
- Какой же вы губошлеп и чиновник, товарищ Орлов. Вы не забыли захватить из Владивостока ни портфеля, ни кожаной подушки для своего зада, ни лимонных порошков. Вы распускаете в бесполезном сочувствии губы, слушая историю пятисот рыбаков, ожидающих пароходного дыма, и не можете дать ненужный вам катер. И, пока вы будете бормотать о хозрасчете, косяки сельди пройдут вдоль камчатского побережья, мимо обессиленных рыбацких поселков. Вы - глухой чурбан, с вашим почмокиванием и восклицаниями.
Но вместо этого он говорит:
- Я предлагаю немедленно дать катер.
- Ваше право... Но кто согласится в такие шторма?..
- Кончим... Распорядитесь приготовить лебедку для спуска.
Посетитель выходит в туман, и Орлов насмешливо фыркает ему в спину. Чудаки эти пограничники, рыскающие вдоль побережья Камчатки. Ну, какой черт тащит их совать нос в хозяйственные дела? Лазили бы по трапам осматривать пароходы, отбирали бы пушнину и спирт, гонялись бы на лыжах за бандами. Скажите, ну какое дело пограничникам до цинги и рыбаков из Дранки? Сорвется путина - не им отвечать. Если Латышеву хочется самому утонуть, то зачем же тащить за собою катер на двадцать пять сил?
Тот, кто смотрит на Дальний Восток с борта самолета, никогда не узнает, как однообразно огромна тайга, как медленны чугунные волны Берингова моря.
Винт самолета просверливает путь от Хабаровска до Сахалина в шесть часов. Винт парохода наматывает мили и водоросли восемь суток. Это арифметика темпов, и ко многим районам на севере она отношения пока не имеет. Есть побережье, где газету, рожденную хабаровской ротацией в шесть утра, развертывают за обедом. И есть побережья, где восемь месяцев зимовщики ожидают пароходных дымов, где каждая луковица - драгоценность к концу зимы.
Дранка, Карага, Ивашка, Лука - это восточное побережье Камчатки. Это берег в гольцах и костях кашалотов. Это ручьи, откуда осенью кету и горбушу можно вычерпывать пудами. И путь сюда только морем. Чтобы весной бросить якорь у восточного берега, нужно с гудками, с сиренами, тихим ходом пройти сквозь туман Японского моря, пересечь неряшливое, растрепанное ветром Охотское и выйти в Берингово - вечно холодную переднюю Арктику.
Это если верен маршрут, не наврано в сводках о льдах. А бывает и так, что ночью люди скатятся от удара с нар, вахтенный гаркнет: "Полный назад!", и боцман с фонарем побежит рассматривать, не пропорот ли льдиной металл.
В этом году вялая северная весна чуть дохнула на снег и, оробев перед ветром, отступила на материк. Берингово море неожиданно поднялось на дыбы. Даже старожилам тошно было глядеть на весеннюю камчатскую неразбериху, на горизонт без дыма, на лодки, законопаченное и оставленные на катках.
В июне на побережье лежал снег, пограничники еще ездили на собаках. Но керосиновые бочки в поселках уже стали гулкими, вместо ламп отцеживали свет каганцы, и остатки муки рыбаки скупо мешали со мхом.
Не легко выйти из бухты в этот ветреный день. Два моториста чертыхаются, заправляя мотор. Он еле тянет и на малой волне. А сейчас он похож на ошалевшего от воды ломового коня: вскидывает, шарахаясь с берега, тяжелый нос, грузно бьется смоленым брюхом и каждую секунду готов сорваться со своей пеньковой узды.
Моторист оттягивает выход из бухты, долго роется в моторе и наконец бормочет:
- Товарищ пограничник! Муфта ни к боговой матери. Разболтана.
- А вы укрепите.
Он снова думает. Чешет неряшливую щетину на щеках:
- Похоже, тросу не выдержать буксировки.
- Возьмите двойной подлиннее.
Кавасаки выходит из бухты, и тотчас ветер упирается плотной ладонью в рубку. У мотора срывается дыхание, он чадит; ржавая труба свирепо отплевывается в небо огненными пучками.
Волны бьют в лоб, и Латышев успокаивается. Он вычерпывает воду жестянкой, пытается улыбаться, точно впереди не сто километров водяных ям, не туман, а солнечная дорога украинской степи. Не так-то уж плох для Берингова моря старый кавасаки. Само море подсказало японцам срезать нос, поставить по бортам толстенные балки, резко обрубить корму. Незатейливые эти суда тысячами бороздят воды Японии. Они не боятся ни прибрежной гальки, ни бортов парохода и бродят, раскачиваясь на ветру, толстобрюхими пятитонными ваньками-встаньками.
Щурясь под брызгами, зеленея от качки, Латышев смотрит, как катер рывками вытаскивает канат из воды. Если лопнут тросы, прощай солонина, бочки с капустой, мука и компот для туземной школы!
Кашляет выхлопная труба, щиплет глаза керосиновой гарью. Моторист с удивлением смотрит на пограничника, перегнувшегося над бортом. Эк травит! Эк выворачивает человека наизнанку!
...Вот и Карага - далекая цепочка построек над барьером прибоя. Латышев с тревогой смотрит назад. Теперь самое главное. Сорок тонн груза, консервы, мука, судьба десятков цинготных в руках кунгасников. Неверное движение, упущенная секунда - гроб и грузу и лодке. Кунгас станет на попа, перевернется, в лучшем случае приложившись с размаху широкой грудью о берег, сядет дожидаться конопатчиков и плотников.
Полным ходом катер тащит тупорылый грузный кунгас на берег. Тащит, разгоняет во все тридцать сил и вдруг, почти на крутой шее падающего вала, отдав буксир, бросается в сторону. Теперь кунгас - только щепка в сорок пять тонн весом. Тяжесть не спасает. На Охотском побережье лежат рядом с позвонками китов выкинутые штормом пароходы: два японца, француз и англичанин. Лежат прочно. Не снять.
Вал поднимает кунгас. Берег несется навстречу галькой, пеной прибоя, кедровником.
Удар? Нет. Якорь, вцепившись в дно, остановил шестьдесят тонн. Два тяжелых конца летят с кормы на берег навстречу приемщикам. Толчок. Валы, уже бессильные, шипя, облизывают смоленые борта.
Беспокоен июнь. Ровен северный ветер. Точно где-то настежь открыта дверь в мороз. Волны, туман, сучья сосен - все тянется в одну сторону. Деревья на побережье так и стоят "спиной" к рявкающим валам, вытянув крученые ветки подальше от берега. Одинаково низкорослые, неестественно вывернутые, они слишком слабы, чтобы сопротивляться ветру, слишком цепки, чтобы унестись на материк вместе с туманом.
...Мука, мясо, соль, масло.
По пояс в воде красноармейцы и рыбаки подхватывают из кунгаса мешки. Заодно на плечах выносят команду (вымокнет сейчас - в море сушиться будет негде).
На жесткий паек до прибытия парохода посажена Карага. А охотники в Дранке? А поселок Лука?
- Товарищ начальник, будете спать?
Он выходит на берег в тяжелых резиновых сапогах. Лицо его травянисто. Выходит, расправляя по привычке складки гимнастерки под ремнем. Он так слаб, что бойцам кажется, вот-вот начальник ляжет грудью на камни.
Но Латышев идет и хрипит перехваченным ветром голосом:
- Буду, конечно... Что же я, святой? Пушнину несли?.. Что? Стрельбы? Придется провести без меня. Проверьте, чтоб пользовались ремнями... Мотористов поднять через четыре часа...
