Григорий Свирский - Русь пьянцовская

Григорий Свирский

Русь пьянцовская

документальная повесть

1. Ляна - комариная фея.

- Не прибедняйся, Сергуня. Ты у Полянского, отца георазведки, работал? Значит, и тут выдержишь-- - прохрипел управляющий Комигаз разведки Николай Титович, бывший зам "вечного "де Голля", умершего недавно в этом же кабинете от инфаркта. Сменивший его Николай Титович, по прозвищу "Тит, иди молотить", поднялся на ноги, остроносый, заросший, похожий на огромную хищную птицу, высматривающую сверху кого там, на земле, клюнуть.Стеклянный глаз у Титовича слезился, второй, живой, - дергался: видал виды начальник. - Пойдешь на Тиманский разлом, начальником партии! Все!... Работяги? Работяг... сам знаешь...здесь днем с огнем... Сколько наскребешь в "Отеле Факел" все твои.,.

Геофизик Сергей Фельдман, франтоватый парень, худой, тонкошеий, в новеньком свитере крупной вязки с оленями на груди, инстинктивно оглянулся на окно. За стеклами, как всегда, пламенел в полярной ночи пляшущий от порывов ветра газовый факел, под которым, по обыкновению, укладывалась на ночь, "все ж теплее", беда поисковых партий...

-Опять "Отель Факел?!- воскликнул он в досаде. - Что при "де Голле" в тундру - одна пьянь, что при вас...

Управляющий усмехнулся недобро.

- Это у немцев на черные работы -- турки, да чурки... В Заполярье никаких турок не залопатишь. Пока довезешь, вымрут...

Лицо у Сергея Фельдмана не смягчилось, управляющий продолжил тоном еще более доверительным: понимал, как и с кем в своем каторжном тресте толковать. - Сергуня, ты это говорил иль не ты? в нашей жизни меняются только портреты,- он показал большим пальцем за свою спину, где много лет висел портрет Брежнева в золотых звездах от плеча до плеча, а сейчас остался лишь на белой стене железный крюк, - Сталин висел, Беда Виссарионович, Потом Хрущ- освободитель красовался, потом вот этот... звездочет. Портреты меняются, Сергуня. Проваливаются в тартарары... А жизнь наша как была. сволочной так и осталась. Ты это говорил иль не ты?... Ядовито ты говорил, а не оспоришь. Правильно говорил. Так мы и висим все... на крюку. Дело у тебя тру-удное. Знаю. Люди все в разгоне. Бери новенькую... эту, комариную фею.

-Зачем мне "комариная фея?! - вскипел Сергуня.- .Тут и мужику не сладить. И потом... мы друг друга терпеть не можем, - Потому, свежачок ухтинский, и возьмешь,- непреклонно-мягко возразил управляющий, обезоруживая Сергуню Фельдмана своей прямотой.- У меня сколько глаз на лице? Один. А это будет второй ..- Потянулся к телефону, усмехнулся недобро: - Ляну ко мне! Срочно! Да, ту самую...

Ляна - худющая девчушка-недоросток в солдатском ватнике, остановилась в дверях. -- Подходи ближе,застенчивая, - подбодрил ее управляющий.-- На большое дело пойдешь..

Ляна росла без отца. Отец пропал, когда ей не было и двух лет. "Спился",-сказала мать. Как они мучались! Мама завербовалась в Норильск, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Умерла там, проработав десять лет в травильном цехе. "За хромого выходи, за чахоточного, - говорила она, умирая. - Только не за пропойцу. Только не за алкаша". - И заплакала. Так и умерла, со слезами на серых щеках.

Ляну забрала бабушка, в Ростов. Бабушка при словах "тундра", "Заполярье" или "Норильск" крестилась, а то и вовсе опускалась на колени перед иконой Спасителя и молилась за внучку. Ляне, напротив, не нравился бабушкин Ростов с его щекастым самонадеянным обывателем, как она однажды выпалила своей учительнице-ростовчанке. Ляна бредила тундрой, которую исходила в мечтах вдоль и поперек. От Норильска до Мессаяхи. В болотных сапогах. С геологическим молотком. И когда в университетской распределительной комиссии спросили, где Ляна хотела бы работать, она воскликнула, всплеснув руками и развеселив ростовских профессоров: "В Норильск! В Норильск! В Норильск!"

Ее послали в Норильск; на следующий день забросили вертолетом в партию, и она опять напоролась на алкашей, тунеядцев проклятых, "туников".

Сейсмостанцию еще не пригнали, дел у нее не было, и она доверчиво спросила рабочих, кому помочь. И туники жестоко разыграли ее. Оглядев худенькую девчушку в новой, не выцветшей еще энцефалитке - начальство, видать! - они сшили ей из марли сачок. Ловить комаров. "Подмогни,-сказали, очень просим. У нас срочное задание: заготовить сушеных комаров. Для лечебных целей... Не веришь? От ревматизма лучшее средство. Открыли. Настой делают. Сто грамм - двадцать рублей. А у нас, сама видишь, и без того дел невпроворот..."

Целый день Ляна ловила в болотных сапогах комаров, и, наверное, целый год хохотали норильские геологи, указывая на нее глазами: "Это та самая... комариная фея!"

"Комариную фею" геологи всерьез не принимали, а когда она однажды возразила своим высоким голоском против выводов технического совета, изумились и . . . вывели за штат.

И вот она в болотистом Коми. В Ухте, где у реки Чебью еще лежит ржавая колючая проволока на поваленных столбах. "И здесь туники?!"

Как же Ляна их ненавидела! Ее бы воля, не ссылала бы к людям. Куда ни вытолкни их, местные там живут. Невинные. Или они не люди, что им швыряют пригоршнями всяческую падаль?! Натолкали, вот, в забытый Богом Енисейск триста портовых проституток из Ленинграда - жители ревьмя ревут. С парней своих глаз не спускают. На дверях замки понавесили. Было когда такое в старинном богомольном Енисейске?! Нет, ее бы воля, сбивала бы из туников команды, да на Чукотку их, во льды, где чум от чума - тысяча километров. Пускай обживают пустошь. Никого не мучая... :

Когда Сергуня Фельдман и шофер вернулись, красные от сернистого жара и уже заиндевевшие, и Сергуня сказал устало: "Наскребли!", Ляна заметила с каменным выражением лица: "Жаль!" Ей не ответили, только покосились оторопело.

...Ляна вылетела в тундру на другое утро, первым вертолетом. Сергуня задержался: паковал инструмент, снаряжал туников, которых обещали отправить вторым рейсом. "Главное, не теряй ни часа, - прокричал вслед. - Иначе весновка все утопит..."

...Прошлогодние палатки геологов, на старой базе, завалены снегом по крышу, люди выбирались из них по ледяным, с желтоватыми разводами, траншеям.

Ляна думала, работа начнется тут же. Но ее никто не встречал. Лишь какой-то парень в вязаной шапочке, который разводил костер для вертолета.

Похоже, партия была недружной, распавшейся. Это стало ясно и по ленивому утреннему сбору ("как в колхозе", - подумала Ляна). И по обтерханной грязной столовой - двойной палатке с обгорелым у трубы верхом, пропахшей прогорклым маслом и затхлыми щами, и даже по уборной - сарайчику, обшитому досками со щелями в палец. "Идешь в уборную, как на подвиг", острили трактористы, а щели как были, так и оставались.

Нет, не понравилась Ляне партия. По сути, ее и не было. С прежним начальником партии, покалеченным в пьяной драке, укатили взрывники, бульдозеристы - постоянные кадры, которые у любого начальника партии, что называется, на крючке. Исчезли разнорабочие. Все до одного. Это тоже показатель. Сезонники - романтики или рвачи и пропойцы. Им в плохой партии не с руки.

Ляна поглядела на серое небо, где вился дымок костра. Ждала следующего рейса и панически боялась его: туники! Четыре вертолета одних туников...

"Мальчик, выходишь на следующей? - обычно теребили ее в автобусах. Мальчик, уступи место старшим..." Да у нее и походка мальчишечья, угловатая, резкая; плечо чуть вперед, когда спешит, - "нырковая походка", - смеялись однокурсники.

Шмыгнет она этак боком, в своей вязаной шапочке с красным помпончиком, к этой ораве... Бог мой!..

...И вот пришел час, все они перед ней, в ветхой палатке-столовой, где по полу сеется из дыр в брезенте снежная крупа, тесно сидят на скамьях или на корточках вдоль стенок, передавая друг другу замызганный окурок.

Ляна достала из кармана отглаженных лыжных брюк пачку сигарет и, стараясь, чтобы пальцы не дрожали, передала по ряду. Кто по сигарете вытянул, кто по две, а суетливый мужичонка с блеклой, как мочало, бородой и оттопыренными ушами, придававшими ему сходство с летучей мышью, тот сграбастал сразу пригоршню. Рассовал по карманам драного полушубка, а две папиросы заложил за немытые серые уши, одновременно хвастаясь трофеем и озираясь настороженно: не врежут ли ему за это? А потом снова выставился на нее желудевыми глазами, будто впервые заметил, а когда она сказала: "Здравствуйте, товарищи'" - радостно воскликнул: "Дак я и говорю-девка!"

Оказывается, он поспорил с соседом. Тот настаивал: "Малец", а ушастый свое: "Девка!"

"Все, как по нотам... туники проклятые'"-ноги Ляны в белых, из оленьего меха, пимах будто онемели.

Туники гоготали, чмокая дареными сигаретами и ерзая на скамьях в задубелых лоснящихся стеганках, из которых торчали клочья ваты. Растряслись, притомились в полете, а тут как-никак развлечение.

- Что выспорил?! - кричали сзади. '- Косушечку?

Ляна непроизвольным движением скомкала список. И тут же разгладила ладошкой: "Чего это она?! На этот раз сачка не сошьют..." Заставила себя читать, не торопясь, каким-то незнакомым ей самой сипящим, почти мужским голосом, определяя на глаз, куда поставить новичка. Рубить просеки или подпустить к сейсмостанции. Отвечали застуженными пропитыми голосами.