Вячеслав Пьецух - Духов день

Вячеслав Пьецух

Духов день

Если бы та частица триединого Бога, которая со своей стороны отвечает за pax deorum, пожелала бы пристальнее присмотреться к русскому способу бытия, то по мере приближения к нашей шальной планете ей сначала увидится отчее, восточное полушарие от Мурманска до Кейптауна и от Владивостока до Лиссабона, затем прорежутся Средиземное море, Архипелаг, Проливы, потом ударит в глаза Россия, пашни, леса, озера, положим, Тверская область, Ржевский район, мост через речку Воронку с темной фигурой зоотехника Иванова, только что проспавшегося на обочине после свадьбы и теперь размышляющего о том, возвращаться ли ему на свадьбу опохмеляться или идти домой, рядом с мостом будет деревня Углы, а вот и добротная изба, обшитая вагонкой и выкрашенная в ядовито-зеленый цвет; у среднего окошка сидит Толик Печонкин и смотрит на улицу, подперев голову кулаком.

Этот самый Толик Печонкин представляет собой круглолицего, не по-деревенски упитанного мужчину, лет пятидесяти с небольшим, который, видимо, не совсем здоров, ибо во всякое время года он носит стеганые штаны. Печонкин кладет всей округе печи, вяжет оконные рамы, мастерит двери с филенками и отличные обеденные столы, - одним словом, он человек сручный и деловой, но иногда на него нападает стих, некая непобедимая меланхолия, и тогда душа его требует праздника, как в другой раз требует покоя истерзанная душа. Эльвира Печонкина, жена Толика, женщина крупная, набожная и туговатая на ухо, сильно не любит такие дни, поскольку муж ее, случается, так усердно заливает свою тоску, что потом гоняется за ней с бензопилой по усадьбе, или, как говорят местные, по "плану".

Итак, Толик Печонкин сидит у окошка, подперев голову кулаком, а в глазах его светится непобедимая меланхолия, словно ему только что привиделся смертный сон. По полу в горнице ходит, вкрадчиво цокая, злющий петух Титан [в этих местах не всегда дают клички коровам и собакам, но всегда свиньям и петухам], любимец Печонкина, заклевавший на своем веку несколько поколений хозяйских кур, на дворе время от времени принимается брехать одноглазый кобель, окривевший по милости петуха, да сердито похрюкивает в сарае пятимесячный боров Борька.

На деревенской улице ни души. День выдался серенький, невеселый: небо белесое, на манер той краски, в какую красятся больничные тумбочки и кровати, иногда с задов налетает ветер, наводя в кронах осин серебристое шевеление, на заборе сидит ворона и от скуки покачивает хвостом. Из окошка видна заколоченная изба учительши Ковалевой, уехавшей во Ржев три года тому назад, за ней - картофельное поле, кочковатая пойма реки Воронки, сама река, заметно несущая оловянные свои воды, а за рекою - высокий сосновый бор.

- Вон Егоровна куда-то пошла! - оживясь, говорит Печонкин и тычет указательным пальцем в стекло, уже запотевшее от дыхания, сквозь которое неясно видится сухонькая старушка с детским ведерком и посошком. Интересно: куда это она направляет свои стопы?..

Что-то и петух Титан забился под табуретку, стоящую возле печки, и одноглазый кобель замолк, и боров перестал похрюкивать, и вроде бы даже остановились ходики на стене.

- Радио, что ли, заведи, - обращается Печонкин к своей Эльвире.

- Ась? - недослышит она его.

- Я говорю, радио заведи!

- Какое радио, олух царя небесного! Свету вторую неделю нет!..

Эльвира заранее сердится на супруга, ибо ей отлично известно, во что выльется непобедимая меланхолия и чем примерно закончится этот день. Наивная женщина: она предложила мужу похлебать кислого молочка, и Толик укоризненно покачал головой в ответ, давая понять, что он принимает это предложение за издевку. Эльвира протяжно вздохнула и подумала: сейчас Толик спросит, не выпадает ли часом какой праздник на этот день...

Один за другим проурчали по мосту три грузовика, ехавшие в направлении Столетова, центральной усадьбы колхоза "Луч".

- Разъездились, гады! - с сердцем заметил Толик.

Над Воронкой поднялась шарообразная стая грачей, точно грозовое облако повисло, и донесся едва различимый грай. Некоторое время туча волновалась на одном месте, а затем, несколько поредев, двинулась в сторону леспромхоза. На деревенской улице показался распоясанный солдат, которого сильно носило из стороны в сторону; в одной руке он держал надкусанный огурец, а на другую был намотан солдатский ремень с приспущенной пряжкой, в которой золотом отзывались невидимые солнечные лучи.

- Ага! - говорит Толик. - Сашке Пантелееву опять отпуск дали...

- Ась? - недослышит его Эльвира.

- Я говорю, Сашке Пантелееву отпуск дали, наверное, опять какого-нибудь заключенного застрелил. У них во внутренних войсках ведется такой обычай: если часовой застрелит уголовника при попытке к бегству, то ему дают отпуск на две недели.

Вдали, за Воронкой, жидко дымились круглые копны прошлогоднего льна, который жгли по причине невозможности его сбыть, так как льнокомбинат давал такую ничтожную цену, что перевозка была дороже. Грачи уже очистили часть неба, видимую в окошко, и, скорее всего, действительно осели на территории леспромхоза, где с незапамятных времен они облюбовали себе липовую аллею, ведущую к развалинам барской усадьбы последнего здешнего помещика Философова, и где контора леспромхоза занимает каменный флигелек. Небо посветлело и кое-где подернулось легкой голубизной. Прошла в обратном направлении старуха Егоровна, тяжело опираясь на посошок.

- А что, - справляется Толик, - случайно не праздничный нынче день?

При этом он смотрит на жену с тихой надеждой, которая придает его физиономии что-то нежное и живое. Соврать Эльвире очень хочется, но нельзя.

- Духов день сегодня, - отвечает она с обреченностью в голосе. - Чтоб тебе пусто было!

- Это по-вашему, по-церковному, будет как?

- Ась?

- Я говорю, вот, например, Первое мая - это день международной солидарности трудящихся, а Духов день, - это по-вашему будет как?

- В Духов день, - объясняет Эльвира, - на апостолов Господа сошел Святой Дух и они заговорили на всех мыслимых языках.

- Скажите, пожалуйста, какие случаются чудеса! - фальшиво удивляется Толик, и все существо его торжествует. Ему отлично известно, что по старинной семейной традиции Эльвира сейчас выставит, как от сердца оторвет, пол-литра "казенной" водки.

Действительно: прекрасная половина, кряхтя, спускается в подпол и выносит на свет бутылку водки заветного кашинского разлива. Где она прячет спиртное, Толику невдомек, он как-то раз в подполе даже всю землю перекопал, но так и не обнаружил ее запасов, и поэтому называет этот феномен "тайной, покрытой мраком". Эльвира между тем смотрит на мужа такими ужасными глазами, что тот начинает суетиться и роняет на пол то вилку, то огурец.

Пол-литра водки Толик Печонкин выпивает за полчаса. Эльвиры к тому времени уже нет: она ушла к Егоровне от греха и вернется только поздно вечером, когда муж, проспавшись, придет в себя. По выскобленному полу ходит, по-прежнему вкрадчиво цокая, злющий петух Титан и внимательным глазом косит на хозяина, точно следит, чтобы тот не совершил какого-нибудь опрометчивого поступка, и почему-то особенно отчетливо начинают стучать ходики на стене, к которым вместо гирьки прицеплена ручная граната, подаренная Сашкой Пантелеевым в прошлый отпуск. От водки Толик наливается грустью и тяжелеет, причем ему не дает покоя такой вопрос: как это может произойти, чтобы с бухты-барахты люди заговорили вдруг на всех мыслимых языках? Некоторое время он пронзительно смотрит в окошко, то и дело вытирая несуществующую слезу, потом снимает с гардероба баян и идет на двор. Пройдясь по "плану" и взяв на пробу несколько аккордов, он выходит за калитку, садится на затейную скамейку его собственного сочинения и бережно растягивает мехи, но, видно, что на уме у него не музыка, а вопрос. Впрочем, проходит минута-другая, и деревню Углы, без малого нежилую, в десять дворов, из которых обитаемы только три, оглашает лихая песнь. Белесое небо, серебряное шевеление осинового листа, сумрачный сосновый бор за рекой Воронкой, пустая деревенская улица, которую оживляют только с полдюжины уток, гуляющих у прудка, дальний дымок от горящего льна и дикая песнь под баян, видимо, слышная за многие километры, - такая вот смесь пейзажа с жанром.

Со временем к Толику прибиваются окривевший кобель и солдат Пантелеев, который присаживается на скамейку, начинает не в такт помахивать правой рукой с намотанным на нее солдатским ремнем, и в пряжке по-прежнему отзываются невидимые солнечные лучи.

- Слушай, Сашка, - говорит Толик, - ты какие знаешь иностранные языки?

Пантелеев, тонко икнув, смотрит на Печонкина тупо-вопросительными глазами и становится ясно, что он сейчас ничего не в состоянии понимать.

- У меня та же самая ситуация, - со вздохом говорит Толик, - ну пень пнем, только по-татарски знаю "салям алейкум" и "бешбармак".