Федор Кнорре - Никому, никогда

Федор Федорович Кнорре

Никому, никогда...

Конечно, он прекрасно слышал, как в соседней комнате ходят и разговаривают, пьют чай - звякают ложки, и чашки стучат о блюдца, - слышал, как под самым окном петух захлопал крыльями, набираясь духу, прежде чем закукарекать. Знал, что вот-вот войдет его будить мама, но все-таки лежал, чувствуя яркий свет сквозь закрытые веки, и почти спал. Ему не хотелось вылезать из сна, ему там было хорошо, руки в ноги не желали шевелиться, вязли в чем-то густом и тягучем, как оса в меду.

Мама быстро вошла, стала тормошить, сдернула с него простыню, и он обиженно бурчал, притворно изображая, что его мучают.

- Просыпайся, просыпайся, вставав сейчас же, слышишь, Егорка! Мы уезжаем, чай на столе, все остынет, к речке без нас не ходи, обед на кухне накрыт полотенцем, мы уехали, ты остаешься один, мы сегодня постараемся пораньше!..

В спешке мама чмокнула его в щеку. Вышло похоже на тот короткий, писклявый звук, когда, послюнив палец, она пробовала, нагрелся ли утюг.

Звякнули, задребезжав, стекляшки - значит, захлопнулась дверь на террасе. А вот я щеколда брякнула два раза: сначала ее подняли, а потом когда она защелкнула уже захлопнутую калитку. Егор остался один в доме. И сейчас же соскочил с постели на пол.

Остался один в доме! Это как интересный подарок. А тебе еще дарят его каждый день с утра!

В короткой рубашонке, шлепая босыми ногами, он отправился пройтись по дому.

Спал он в маленькой комнатушке Старика, который летом выселялся в баню, а у родителей была комната в три окна, с цветами на подоконнике, с ярко-красным блестящим полом. Мухи, летавшие по комнате, вспыхивали, попадая в столбы солнечного света, и исчезали в сумерках. Пол под босыми ногами был прохладный, кроме тех островков, куда падали яркие пятна солнца из окошек. На них подошвам сразу делалось тепло. А днем будет даже горячо наступать.

С удовольствием пропустив нудный обряд умывания, он распахнул дверь на застекленную террасу. Сейчас же на ступеньках крыльца появилась с озабоченным квохтаньем наседка. Цыплята, с трудом карабкаясь, полезли за ней следом всей компанией и наперебой застучали об пол носами, подбирая дохлых мух.

Трясогузка, дергая длинным хвостиком, суетливо бегала по дорожке.

- Ага, явилась, - ворчливо сказал Егор, отломил кусочек мякиша, раскрошил и швырнул птичке.

Та, вспархивая, отбежала, но тотчас вернулась назад и проворно подобрала все до последней крошки.

Егор спустился в сад, подкинул еще крошек и подождал, пока все не подберет.

- Налопалась?.. Угу... Ну то-то! - со сварливым и угрюмым одобрением пробурчал он голосом колхозного конюха Антона, когда тот задавал корм лошадям.

Спохватившись, что стоит на дворе среди бела дня в одной коротенькой рубашонке, Егор побежал в дом, натянул трусы, щелкнув оттянутой резинкой по пузу, и, лениво обуваясь, с удовольствием раздумывал, что начать делать дальше.

Удивительно удачное получилось у него это лето: как-то само собой все сложилось так, что лучше не придумаешь. Тетка Саня, которая должна была за ним присматривать на даче, вдруг раскисла, стала хворать и решила заняться своим здоровьем, как раз после того, как комнаты в поселке уже были сняты, и таким образом Егор в будние дни оставался во всем доме один, что было ново и интересно.

Он взял в одну руку колбасу, в другую булку, походил по комнате, откусывая то из одной руки, то из другой.

Толкая коленом и помогая свободным мизинцем, пододвинул стул к двери, ведущей в помещение хозяев дома, влез на него и, с трудом дотянувшись, заглянул в чужую комнату через стеклянный верх.

Широченная постель, над которой бодаются два оленя на ковре. Рядом две швейные машины - старая, ручная, и новая - ножная. У стены громоздилась, сверкая полировкой, большая мебелина, ее вытащили сюда, чтоб не оставлять у жильцов-дачников - папы, мамы и Егора.

Привезли эту штуку из магазина за день до их переезда, и Егор слышал, как Людмила, хозяйка, водила соседей осматривать, а сама, брезгливо поджимая губы, презрительно пожимала плечом:

- Не знаю... Вот шифонэр взяли!

- Шифонэ-эр!.. - проблеял Егор в стекло и, слегка подавившись колбасой, слез со стула. Смотреть тут больше было нечего.

В углу сада, у канавы, была маленькая, аккуратная, круглая дырочка с пятикопеечную монету, прокопанная в земле. Егор ходил ее осматривать каждый день. Уже два раза он видел, как оттуда выглядывал ее хозяин. Бесшумно выскочит до половины, торчком выставит мордочку с круглыми ушками и застынет, прислушиваясь, тараща черные блестящие глазки, и вдруг бесшумно, не шевельнувшись, исчезнет, провалится обратно под землю.

Егор в первый день засмеялся от радости, что узнал такую тайну, - ведь все думали, что это просто дырочка, а там, оказывается, этот, с круглыми ушками и смышлеными глазками живет потайной своей жизнью, обделывает свои делишки, подглядывает и высматривает все, что ему надо.

С тех пор он каждый день подкладывал к норке кусочки хлеба, сыра или колбасы, и каждый раз все это исчезало.

Значит, "ему", этому типу, все это по вкусу. Наверное, соберутся там у себя дома всей компанией, попробуют, переглянутся и облизываются... Надо им почаще класть!

Он побродил еще по саду. Солнце здорово стало припекать, проносились мимо о угрожающим гудением шмели, и в траве все звенело и стрекотало; за забором у соседей мемекала на два голоса коза, так мерзко, точно дразнилась о другой козой: у кого противнее получится.

Он повалился ничком в самую гущу травы, так что стволы травинок оказались у него перед самыми глазами и оттого вдруг сделались огромными и совсем разными, непохожими одна на другую. Если долго не шевелиться, начинает казаться, что вокруг высокий травяной лес, над которым носятся пчелы; а то шмель тяжело бухнется на верхушку цветущего дерева и сердито копошит там лапками, а оно гнется и качается. Долго и прилежно карабкался по длинной травинке жук - карабкался и брякнулся на землю. Полежал в обмороке, как будто совсем подох, да вдруг забарахтался, замахал лапками, кое-как перевернулся, стал на ноги и опять полез на ту же травинку, хотя наверху ничего нет для него интересного.

В сиреневом пышном дереве у забора вдруг поднялся переполох. Там обычно полным-полно копошилось скворцов, синичек, воробьев. И вот оттуда сейчас вместо задорного, веселого попискивания и щебечущих песенок неслось какое-то скрипучее безобразие.

Звук был такой, будто целый оркестр взялся изо всех сил пилить в скрипки, дудеть в трубы, трещать, не в такт стучать по чем попало, без передышки, как только можно громче и противнее.

- У-у-у, гад! - стиснув зубы, с ненавистью прошептал Егорка и кинулся под крыльцо, где был у него спрятан лук и две стрелы.

Прячась за кустами смородины, он бесшумно прокрался поближе к сиреневому развесистому дереву.

Верещали воробьи, скворцы скрипели, не переставая, нечеловеческими, то есть нептичьими, голосами, совершенно непохожими на их обычное посвистывание маленьких дудочек, а под кустом, полузакрыв глаза, отводя морду в сторону, сидел кот с разбойничьей рожей, притворяясь, что понятия не имеет, из-за чего это такой шум поднялся.

Егор натянул тетиву, приподнялся над кустом, кот его сразу заметил и лениво встал.

С томной медлительностью, с нахальным равнодушием уверенного в безнаказанности бандита, которому просто наскучило слушать эту пискотню, котище стал уходить, едва передвигая лапы.

Нельзя сказать, что стрела просвистела, но все-таки полетела удачно. Правда, Егор, как всегда, промахнулся, но сам кот как-то подсунулся на то место, куда случайно угодила стрела. Ударившись о землю, она перекувырнулась и плашмя стукнула кота по хвосту. Кот, злобно вякнув, подскочил, помчался и с судорожной поспешностью протиснулся в лаз под забором.

Хриплые крики, скрежет и писк в сирени как ножом обрезало. Все смолкло. И снова начали посвистывать дудочки скворцов, оживленно загалдели воробьи, коротко засвистели синички.

Старик, прохлаждавшийся, как всегда, сидя на скамейке около входа в баньку, тихонько улыбнулся.

- Я его чуть не пронзил! - сказал Егор, и Старик засмеялся.

Старик все лето проживал тут, в баньке, и хотя числился хозяином дама, но на самом деле хозяйкой была Людмила, а его называли просто Старик. "Старик-то нынче будто не высовывался. Жив ли?" - "Да высовывался было", "А-а, ну пусть". Вот так о нем говорила Людмила со своими сестрами и мужем.

Муж ее, Анатолий, был Стариков племянник, единственный его родич, уже немолодой, белозубый, красивый, смуглый силач и тряпка. Людмила из него веревки вила. Это Егор сам слышал и верил, что так оно и есть.

Говорили еще, что она им помыкает. И, слушая, как за стеной Людмила на своей половине моет, ожесточенно шмякая тяжелой, мокрой тряпкой, пол, он представлял себе, что это Анатолий делается мягкий, как тряпка, а она им и помыкает. Помакает в ведро, шлеп об пол, а после и выкручивает его, как веревку вьет.