В. В. Брусянин
«Жизнью пользуйся, живущий»… [1]
Как всё это странно и непостижимо случилось!
Только вчера они вместе были в этой большой комнате с конторками и столами. Бухгалтер Блудов сидел на своём высоком стульчике перед конторкой и делал подсчёт «чужих» денег.
Это занятие друга — подсчёт «чужих» денег — всегда казался Казимирову странным и даже смешным занятием. Да и сам Казимиров служил около «чужих» денег и жертвовал своими молодыми силами во имя тех же «чужих» денег. Особенно ярко он чувствовал эту странность вчера.
Он подошёл к Блудову и сказал:
— Пётр Иваныч, идём в буфет перекусить.
Блудов отмахнулся рукою и сказал:
— Иди!.. Я потом… Надо закончить месячную отчётность…
Но он не закончил этой отчётности, не подсчитал «чужие» деньги, а утром на другой день умер.
Умер странно-одиноко, точно утонул в какой-то пустоте, и никто не заметил, как он переселился из этого «божьего света» в тьму вечности.
Лакей «меблировки» пришёл будить Блудова в десятом часу утра, а в одиннадцать вызванный полицейский врач уже сказал свои страшные слова:
— Он умер от разрыва сердца…
Казимиров ясно представлял себе эту «меблировку» с длинным коридором и дверьми по обе стороны. В одну из этих дверей входил Блудов, когда возвращался домой, из той же двери выходил, когда отправлялся на службу. Как будто эта дверь с цифрою 46 была родной матерью Блудова; каждое утро она рождала его, чтобы он шёл на службу и подсчитывал «чужие» деньги; каждый вечер эта же дверь распахивалась перед Блудовым и встречала его как мать родная, с распростёртыми объятиями.
Казимиров видел, как из той же двери выносили бездыханный труп друга, и он тогда же подумал: «Как всё это странно»…
А когда труп Блудова лежал в гробу, в покойницкой, он опять подумал: «Как всё это странно»…
И только когда глазетовый гроб с останками Блудова везли чёрные лошади под тёмными попонами, а за тёмным катафалком шли сослуживцы покойного, какие-то новые чувства и представления ворвались в душу и мозг Казимирова и точно переделали в нём что-то: смерть перестала казаться страшной.
Было холодно и ветрено. Шёл мокрый снег и облеплял и тёмные попоны лошадей, и катафалк, и ризу батюшки, и цилиндры, шляпы и шапки на головах провожавших.
Этот холодный мокрый снег назойливо лез к лицу, садился на ресницы, орошал щёки… И казалось, будто все горько плакали.
А на самом деле никто не плакал. Да отчего было бы и плакать? Блудов для всех и всегда был чужой. В конторе, где он служил, его считали своим постольку, поскольку он умел считать «чужие» деньги. Жил он одиноко, родных не имел, но друзей у него было много.
«У тех, кто часто бывает в ресторанах, друзей много», — думал Казимиров, бредя за катафалком и отирая платком лицо, залепленное мокрым снегом.
В тот день, когда хоронили Блудова, все идущие за его гробом долго плакали мокрым снегом вместо слёз, все утомились дальней дорогой до кладбища, всем хотелось отдыха, тепла, рюмки водки, обычной перед завтраком.
А Казимиров думал: «Умереть недолго, а вот до кладбища идти приходится долго… Какая бессмыслица отводить место под кладбище за городом… Да вообще — бессмыслица хоронить тухлые трупы людей… Скорее бы ввели… эту, как её»…
Казимиров вспоминал, как называется процесс сжигания мёртвых тел, но так и не вспомнил, и всё же успокоился на мысли, что было бы лучше, если бы трупы сжигали, а пепел хоронили в вазах. А так как у Блудова родных не было, которые могли взять себе вазу с его останками, то эту вазу можно бы было поставить в какой-нибудь комнате управления. Казимиров стал перебирать в памяти имена умерших сослуживцев и насчитал их до десяти, и нашёл свой проект неосуществимым: тогда пришлось бы отвести для ваз с пеплом покойных сослуживцев отдельную комнату. А где она, если и тем, кто ещё жив и работает в управлении, приходится задыхаться в тесноте.
Когда схоронили его друга, и сослуживцы выпили и закусывали за упокой души покойного в скверной кухмистерской, где-то у Смоленского кладбища, расположение духа Казимирова окончательно испортилось.
Его знобило. Он пил коньяк, но вино не помогало. Он боролся с новым настроением и думал: «Какая бессмыслица — тащиться версты четыре по холоду. Может быть, я простудился, а потом захвораю… и умру»…
С мыслью о смерти он вошёл в большую белую комнату, где три-четыре дня назад Блудов подсчитывал «чужие» деньги, и не мог сосредоточиться на работе.
Его продолжало знобить, и он думал о своей болезни и о смерти.
Вечером он выпил два стакана настоя из сушёной малины и сказал матери, что, если ему будет хуже, то она непременно должна будет послать за самым лучшим доктором.
На другой день утром он послал в управление записку, в которой писал, что заболел инфлюэнцей, лечится потогонным средством, а потому и не может быть на службе.
В 12 часов он ощутил голод, но позавтракал легко: съел два яйца всмятку и кусочек телятины, а выпил только одну рюмку мадеры.
До обеда он лежал в постели и читал «Ниву». Чтение отвлекло его от мысли о смерти, а когда позвали обедать, он ел за троих и думал: «Какая бессмыслица — быть мнительным… Это у меня наследственность от матери».
И он с негодованием смотрел в сморщенное лицо матери, сидевшей по другую сторону стола.
Вечером он опять читал «Ниву», чтобы отвлечь себя от мысли о смерти, а потом часов до двух ночи играл с братом-гимназистом в шахматы.
После полуночи мать, спавшая в соседней конурке, стучала кулаком в перегородку и кричала:
— Дети, ложитесь же… Первый час.
«Дети» продолжали игру и входили в азарт.
Время шло. В дощатую перегородку опять раздался стук, и старуха опять крикнула:
— Дети, ложитесь… Второй час. Саша, — обращалась она к старшему сыну, — тебе нездоровится, а ты сидишь до второго часа… Тебе надо спать…
— Мама, да ведь это — бессмыслица ваша мнительность! Вы и меня ею заразили! Я здоров, а вы мне внушили, что я болен, «малинку» эту заставили выпить, — сильно повысив голос, говорил Казимиров.
Ночью он спал крепко, в одиннадцатом часу утра отправился на службу и, к своему удивлению, не встретил в управлении того, что ожидал. Ему казалось, что на всём управлении теперь должна лежать печать смерти. А в действительности, все были настроены жизнерадостно. Сослуживцы не говорили о Блудове, как будто его никогда и не было на свете. На том месте, где сидел так недавно Блудов, теперь помощник бухгалтера, старик Ширков, щёлкал на счётах.
«Всё по-старому», — думал Казимиров и, в сущности, был рад, что о смерти забыли и не говорили.
Вечером он вышел на Невский пофланировать и зашёл к Доминику, зная, что в эти часы, в дыму собственной сигары, обыкновенно сидит в ресторане его дядюшка.
Казимиров пил с дядей пиво, курил его дорогую сигару и на прощание сказал:
— Дядя, я немного поиздержался за эти дни… А тут ещё сослуживец один умер, похороны по подписке пришлось устроить, — врал он. — Не дадите ли до двадцатого четвертную?..
— Ох, Александр!.. Четвертную… Сколько ты вытянул у меня этих четвертных и всё до двадцатого!.. Ведь не отдашь, так и не ври!..
Старик-немец нахмурил брови, вынул из кармана бумажник и дал племяннику четвертную.
На улице моросило. Брели пешеходы. Двигались конки. Горело электричество.
Он шёл в толпе пешеходов, всматривался в лица встречных дам и думал о красоте, о женских ласках и о том, как хорошо жить, чувствовать себя здоровым. «Куда хочу — туда иду».
«Чего захочу — то и сделаю».
И под толчком этой мысли он вошёл в табачную, купил папирос и разменял четвертную.
Он любил золото и искренно разочаровался, получив от кассира сдачу трёхрублёвыми бумажками. Скоро, впрочем, и это впечатление изгладилось.
В ресторане Лейнера Казимиров встретил сидящими за отдельным столиком сослуживца Аркашу, молодого человека в очень модных воротничках, и журналиста Пустошкина.
К Аркаше Казимиров относился с уважением и даже подобострастно, потому что у него частенько водились «свободный» деньги. Пустошкин же в большинстве случаев кутил на чужой счёт и в глазах Казимирова проигрывал много.
Когда Казимиров подошёл к ним и поздоровался, Пустошкин проговорил:
— А вот мы здесь сидим и вспоминаем Блудова. Ровно неделю тому назад он сидел вон за тем столиком, — он указал в угол, — и выпивал, а теперь… Странно! Я даже на похоронах не был!
— А если бы умерла известность, вы, наверное, и некролог настрочили бы, — зло ответил журналисту Казимиров.
— Ха-ха-ха! Что вы сердитесь? — рассмеялся журналист.
Казимиров передёрнул плечами и, чтобы переменить разговор, обратился к Аркаше:
— Что ты, Аркаша, нос-то повесил?
— Денег мало, да и так… почему-то скверно настроен…
