Н. А. Лейкин
Наша коммерция
Хитрец был наш хозяин Пуд Стахиевич Крокодилов; такой хитрец, что, кажется, исходи все рынки — другого такого не найдешь. Четыре раза в мою бытность у него он «свою совесть очищал», то есть банкрутился и делал с кредиторами долговые сделки, да так счастливо, что больше двугривенного или четвертака за рубль никогда не платил. И всегда у него на этот счет предлог был: то лавка сгорит, то «ходебщики», то есть разносчики по домам, которым он продавал красный товар, не платят, то «его молодцы на левую ногу обделали». А уж где такого человека обделать! Не только что палец ему в рот не клади, кулак не клади — и тот откусит. И ведь всегда это ему благополучно с рук сходило. Лавку сейчас переведет на имя жены, чтоб, значит, к ней приступу не было, не моя-де, а сам наденет старенький сюртучишко да рваные сапожонки да по кредиторам с «ерестиком» и ходит, валяясь у них в ногах, чтобы подписались, что согласны взять по двугривенному за рубль. И брали, потому чувствовали, что не возьми по двугривенному, так убежит он «в свое место» и ни копейки с него тогда не получишь.
Лавка у него была вертеп разбойничий, он сам атаман, а мы все — молодцы-разбойники, и только надень на нас красные рубахи да вымажь лица давленой клюквой и сажей, так совсем заправские: точь-в-точь как в Александринке в «Двумужнице» или в «Ермаке» играют. Лавка наша была двухэтажная; внизу торговали красным товаром, а вверху шапками и готовым платьем. Вывески никакой не было: ни номера, ни фамилии, на тот случай, что ежели обмерим или что гнилое спулим и покупатель назад принесет, так чтоб отречься было можно. Сам, бывало, на пороге стоит и как заметит, ежели покупатель что назад несет и нашу лавку отыскивает, сейчас нам крикнет: «Измени хари!» Ну, мы сейчас: кто надуется, кто рот в сторону своротит и брюхо выпятит, кто шапку на лоб нахлобучит и сгорбится. Это, собственно, для того, чтобы покупатель хоть по приказчицкому облику лавки не узнал. У нас один молодец такой мастак был, что семь харь из своей собственной хари делать мог и хозяин его за это ценил и нам в пример ставил.
Крокодилова даже соседи боялись, потому дня не проходило, чтобы он у них покупателей не отбивал. И ведь как это делал, какая у него хитрость в башке бывала, так просто уму непостижимо! Придет, бывало, к соседу покупатель и спросит, к примеру, шелкового атласу или бархату, сторгуется и велит отрезать сколько нужно. Крокодилов все это видит и тотчас же, как только приказчик берется за ножницы, шмыгает в соседнюю лавку, важно подходит к прилавку, щупает доброту только что сейчас купленного покупателем товара и говорит: «Удивительно, как нонче до всего дошли. Бархат-то ведь совсем на вид шелковый и не узнаешь, что из бумаги». Покупатель, покупавший бархат за шелковый, выпучивает глаза и начинает ругать продавца, хотевшего ему продать бумагу за шелк. Продавец, продававший, действительно, шелковый бархат, божится, что бархат шелковый, и в свою очередь ругает Крокодилова, а тот с улыбочкой отходит в сторону: дескать, ври, что знаешь! Выругавшись вволю, покупатель, разумеется, выбегает из лавки, а Крокодилову только этого и нужно, он сейчас к нему и начинает рассыпаться:
— Пожалуйте к нам!.. У нас самый первый сорт лионский… Уж и захотели вы у них покупать! Да они отца с матерью надуют! Вчера одной генеральше продали десять аршин полотна, отвели глаза да калинкор и завернули. Нас торговца надуть трудно. Хорошо, что я подвернулся, а то бы плис вместо бархату-то домой принесли; да и не плис, а, чего доброго, полотно бы вам вместо плису-то завернули. Пожалуйте, вот наша лавка!
Затащит таким образом да и сдерет втридорога, потому покупатель в него уж вверившись и торгуется слегка, ради блезиру.
Во втором этаже, как я уже сказал, у нас была торговля готовым платьем и на всем полу, на пол-аршина, было наложено сено. Ежели покупатель спрашивал, для чего это сено, то ему отвечали, что, мол, «снизу дует, а покупатели жалуются, так чтобы простуды не было». Но сено было положено не для этого случая, а для того, чтобы при примерке бурнуса, тулупа или шубы продаваемая вещь казалась длиннее. Топчется покупатель в сене и видит, что вещь-то действительно хватает по полу, то есть до сена. Иному, конечно, и невдогад, а хозяину это на руку. Сверх того вся верхняя лавка была оклеена темными обоями, и не только стены, но и двери. Двери были оклеены для того, чтоб покупатель, ежели не сторгуется в цене, не сразу бы мог их найти, а тем временем его бы было можно уговорить кой-что прибавить. Двери было действительно трудно найти, потому как только, впускался покупатель, сейчас же их захлопывали и вешали на них шубы, сюртуки, брюки и пр. Покупатель чуть не плачет и вон просится, ругается, грозит, а его все не пускают. Особенно, бывало, жалко было женщин; те там чуть в обморок не падали и еле живые от страху спускались вниз, разумеется, уже с покупкой, так как без покупки оттуда их не выпускали. Чтобы улаживать с ними дело, у нас были на этот счет два особенные ловкача. Те просто запугивали смертью. «Покупай, мол, а то зарежем!»
Зайдут, например, в лавку две горничные и спросят бурнус. Ловкачи сейчас перемигнутся между собой и к ним.
— Пожалуйте, есть! Самые княжеские и генеральские!.. Пожалуйте!..
И поведут их наверх. Приведут, как водится, захлопнут двери, навешают на них разной дряни и ну бурнус показывать. Пересмотрят женщины с дюжину бурнусов, но ни один им не нравится, а который ежели понравится, так цена дорога; хотят выходить из лавки, а выходу нет, и начинается следующая сцена:
— Нет, нам не нравится да и дорого. Вы нас выпустите. Где выход-то?
— Зачем вам выход? Послушайте, пожалуйте! Вы взгляните… Чем это не вещь за двадцать пять рублей?.. Хоть во дворец, так и то явиться можно…
— Да дорого…
— А какая ваша цена? Откройте ротик, подарите словечком…
Женщины улыбаются от этой любезности.
— Да цена-то несообразная… Двенадцать рублей… — говорят они, чтобы отвязаться, и снова ищут выход. — Вы нас выпустите.
Молодец возвышает голос.
— Зачем же выпустить-то?.. Вы давайте настоящую цену… А то только нарыли. Ну, прибавляйте…
— Да как же прибавлять-то. Ей-Богу, больше не стоит… Вы уж, Бога ради, укажите, где двери…
— Не стоит, не стоит? А позвольте вас спросить, кому лучше знать, что что стоит? Торговцу или покупателю? Мы с малых лет приучены… Давайте же настоящую-то цену. Что в самом деле ломаетесь… Коли пришли покупать, так покупайте, а то нарыли, да и вон… — наступает молодец. — Ведь вещь, как и человек, трется и стареет… ведь и вы через пять лет не такие будете. Ну, накидывайте!
Женщины начинают робеть и переглядываться между собою.
— Да что же, пятнадцать рублей дадим, — выговаривают они наконец.
— За эту-то вещь пятнадцать? Да вы посмотрите, какая она… Вы ее видели ли?
Молодец хватает их, тащит к окну, отдергивает занавеску, и глазам представляется сидящий на окне другой молодец и точащий на бруске огромный поварский нож. Увидя такую картину, покупательницы до того пугаются, что от страху еле могут стоять на ногах и говорить. Нож, оттачиваемый для нарезывания кошке говядины, помогает. Для того чтобы хоть как-нибудь выйти из вертепа, именуемого лавкой, женщины набавляют еще три рубля и покупают, наконец, за восемнадцать рублей бурнус, не стоящий и пятнадцати.
Вот какой был вертеп у купца Крокодилова, вот какой он был сам атаман и вот какие у него были разбойники!
Разбойник был наш хозяин Пуд Стахиевич Крокодилов и так же, как другие знаменитые разбойники, вроде Ваньки Каина и Картуша, шутник был. Разница была только та, что для шуток своих он выбирал людей не сильных мира сего, но слабых. Шутки свои он производил большею частью летом, когда в торговле затишье, а всегда в сообществе своего любимца молодца Гаврилы, того самого, который из своего собственного облика семь харь делать мог. У Гаврилы этого для шуток разных над покупателями были даже разные орудия припасены. Так, была у него коробка, наполненная пылью, и коробка эта всегда стояла на самой верхней полке и предназначалась для «отначиванья» или отваживанья навсегда какого-нибудь надоедливого покупателя.
Приходит, например, старуха, показывает образчик и спрашивает:
— Есть у вас ленты масакового цвета, только чтоб не в небесный цвет, а в медную искру ударяло?
Гаврила уж около нее и говорит:
— А много ли вам, сударыня, нужно?
— Аршин, не больше.
— Ну, с аршин-то найдется. У нас остаточек махонький. Дешево отпустим. А сам между тем думает: «Ну, нужно насмешку сотворить».
— Так покажите.
Гаврила начинает морщиться и говорит:
— Высоко больно стоят-то эти самые ленты. Вот она — коробка-то где… Нужно на прилавок лезть. Сударыня, не во гневе вам будь сказано… Вот видите ли: я в Крымскую кампанию в ополчении служил и был ранен в ногу, так нога-то словно палка. Не поможете ли мне ее на прилавок занести, сделайте Божескую милость.
