Николай Почивалин - Цветут липы

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

ЦВЕТУТ ЛИПЫ

Алексей принимает колхозников по личным водросам, я сижу в стороне, наблюдаю за ним.

Если б проводились конкурсы самых веснушчатых, он, несомненно, завоевал бы первое место. Веснушек на его щеках, носу, на лбу и шее, под ушами и на мочках столько, что воспринимаются они как одна сплошная веснушка. Или, точнее, как цвет лица эдакий огнисто-пестрый, ибо настоящими-то веснушками кажутся редкие, белоснежно-мраморные звездочки чистой кожи. Зимой веснушки бледнеют самую малость, с весны зацветают буйно, победоносно, - сейчас, в довершение, они оттенены еще белизной нейлоновой, с растегнутым воротником сорочки. В одном тоне и его глаза, зеленовато-карие и цепкие, и жесткие рыжие волосы, после которых любая расческа напоминает немощно-беззубый рот старика.

Перед самой войной мы вместе кончили одну и ту же десятилетку, да еще в одном классе. Помню его длинным, нескладным, остриженным наголо, с торчащими ушами. Потом помню его сразу после войны - году так в сорок шестом - сорок седьмом, прихрамывающего, худого, с тоскливыми, злыми и затравленными глазами.

Положение дел в колхозе "Новый свет", председателем которого он тогда оказался, было из рук вон плохо; Алексей ломал голову, как поднять подорванное войной хозяйство, как не то чтоб сразу облегчить, а хоть вселить надежду на лучшее будущее у мужиков, молчаливо скребущих на собраниях заросшие подбородки, у озлобленных баб, визгливо отказывающихся работать за пустые палочки-трудодни. Сдается мне, что в ту пору даже веснушки у него были не огненно-красные, а землисто-серые.

Так что, выходит, знакомству и дружбе нашей с Алексеем, считая и школьные годы, поболее тридцати лет, и зову я его по имени, как и он меня, по давней привычке; для всех же прочих он, конечно, Алексей Тимофеевич или, еще короче и уважительней, - Тимофеич. Замечаю я, к слову сказать, что обычное в молодости такое, по имени, вбращение в наши с ним годы по-особому приятно и както подспудно обнадеживающе: будто это и не нам еще, а другим под пятьдесят подкатывает...

Воды с тех пор утекло много. Алексей по-прежнему председательствует в "Новом свете", - по счастью, кстати, избежавшем укрупнений и последующих разукрупнений, - я изредка бываю у него и каждый раз обнаруживаю на селе что-нибудь новое. То исчезла последняя соломенная крыша - больно уж приметная была, у самого пруда, - и красуется вместо нее новенький шифер; то поднялся, опершись на легкие колонны, Дом культуры; то побежали вдоль порядка рогатые водоразборные колонки - совсем как на окраине областного центра. Конечно, все это - внешние приметы, но и они говорят о переменах. Не увидишь теперь и обросших щетинкой подбородков - разве что у неряхи либо у старика, а те же голосистые бабенки, коли уж и зашумят, так по совершенно противоположному поводу - если работы не дадут.

За эти годы Алексей раздался в плечах, погрузнел; хромота его стала почти незаметной, зато весьма заметно округлился и выдался живот.

- Все техника виновата, так ее! - благодушно объясняет он. - Где бы и пройтись, так некогда: машина да машина. Бывало, день за днем на своих двоих рысцой носишься, вот он, живот-то, к хребтине и прирастал. Сын в старье офицерский мой ремень сыскал - ну-ка, говорит, батя, примерь. Опоясался - так до первой дырочки, веришь ли, целой четверти не хватает. Ну ладно, если еще дождусь - по чистой спишут. А если заварушка какая, призовут - тогда что? По пузу-то - полный генерал, а по вванию - лейтенант запаса. Несоответствие!..

По причине этого несоответствия он носит просторные рубахи, чаще всего белые, неизменно расстегивая верхние пуговки; зимой - такие же просторные свитеры с широким, не облегающим горло воротом, и только в исключительных случаях, приезжая на областные совещания, облачается в костюм и повязывает галстук. В цивильном одеянии ему не то что непривычно, а просто неловко и тесно. Сам того не замечая, он передергивает плечами, словно пытаясь избавиться от модного пиджака, или, машинально оттягивая узелок галстука, недовольно вертит плотной, излишне красной шеей. Из-под густых пшеничных бровей цепкие зеленоватые глаза его смотрят не то чтобы умиротворенно, а спокойно, уверенно, нередко в них пробегает умная усмешка.

В новом, нынешнем, облике Алексея мне не по душе только одно - его грубоватость. В мальчишках был замкнутым, застенчивым, а теперь, усмехнувшись, рубит сплеча, может ввернуть соленое словцо. Причем ладно бы - под горячую руку, а то просто так, по скверной привычке и даже от хорошего настроения. Забавно, что многим это нравится, - председатель и колхозники отлично понимают друг друга.

Густые пшеничные брови Алексея недовольно оседают только тогда, когда в кабинет - просторный и недурно обставленный - входит девушка с челочкой. Покосившись в мою сторону, она решительно подступает к председательскому столу, глаза у нее синие и дерзкие.

- Алексей Тимофеич, ну так как же?

- А все так же, как сказал: не пущу. - Сбычившись, Алексей упрямо разглядывает листок перекидного календаря.

- Да ведь любовь у нас, Алексей Тимофеич, - вдруг тихо" почти шепотом говорит девушка и мнет в руках легкую косынку.

- Ага, любовь! - Алексей вскидывает голову, цепкие зеленоватые глаза его в упор рассматривают миловидное и смущенное лицо девушки. - Вот и вези его сюда. Нашел, стервец, моду: отслужил два года и носу не кажет!

Забыл, какие мы ему проводы устраивали?

- Ой, да что вы! - заливаясь краской, самоотверженно бросается на защиту любимого девупша. - Его же сразу в народный хор взяли! У него же голос! Вы же сами знаете! Что ему тут делать?

- Хор и у нас есть - пускай заливается. Талант нигде не пропадет. И в мастерской ему место есть.

С одной стороны, чувство, с другой - рассудок и хозяйский расчет; я сразу принимаю сторону девушки, хотя, конечно, и не вмешиваюсь.

- Ему квартиру обещают...

- Вот, вот - обещают! - немедленно подхватывает председатель. Обещанного три года ждут. Будете мыкаться по частным углам, по тридцатке в месяц. А мы вам и свадьбу сгрохаем и подарки на обзаведение - все как полагается. - Алексей секунду что-то взвешивает, прикидывает, щедро рубит рукой. - А к осени дом поставим. На - хозяйствуй! Выгоды своей не понимаешь, - Не надо мне вашей выгоды. И дома вашего не надо! отчаявшись, выпаливает девушка, под взлетевшими стрелками ее бровей снова загораются синие дерзкие огоньки. - Ничего мне от вас не надо!

В отповеди девушки Алексею чудится иной, скрытый смысл: он расстегивает на рубашке третью пуговку, с горечью говорит:

- Плюешь ты на колхоз, Козырева, не дорог он тебе.

И на нас на всех плюешь тоже.

- А держать не имеете права! - не слушает та. - Все равно уеду. Распишусь и уеду. Нет такого закона!

- Зачем же ты ко мне пришла? - спокойно, с затаенной угрозой спрашивает председатель.

- Я хотела, чтоб по-хорошему, - по инерции запальчиво отвечает девушка.

- Ах, по-хорошему! - взрывается Алексей, веснушки на его лице, шее, на треугольнике груди, открытом расстегнутой рубахой, становятся еще огнистей. - Чтоб мы вас тут поздравили, обласкали! За то, что вы нам фигу показали, да? Что лучшую доярку отпустили, да? И вприсядку! Отдай жену дяде, а сам иди...

Алексей вовремя спохватывается, раздраженно машет рукой:

- Иди, Козырева, не получится у нас разговора.

- Ну и пожалуйста!

Круто повернувшись, девушка идет к двери, оглядьь вается и хлопает ею так, что стеклянные подвески незамысловатой люстры жалобно звякают. Опасливо поглядев вверх, Алексей выскакивает из-за стола, ходит по кабинету - половицы под его тяжелыми шагами поскрипывают.

- А ведь она права, - говорю я. - Это любовь.

- Иди ты! - обрывает Алексей, продолжая мерить кабинет от стены до стены, и зло хлопает себя по красному загривку. - Вот она у меня где лирика эта твоя! Ты что ж, думаешь, что я ни черта не смыслю? Людей отпускать в город надо, знаю. И отпускаем. И по вербовке, и так. Я за эту Козыреву пятерых других отдам, понял?

Лучшая доярка, говорю тебе. Зарез мне без нее будет.

За срыв в животноводстве не тебя, а меня на ковер поставят! Правда, что другим отдай, а сам радуйся!

- Ты не так ей ляпнул, девушке-то! - напоминаю я. - И вообще должен сказать: пересаливаешь ты в своих речениях. Чуть что, и ахнешь.

- Да? - Алексей секунду-другую изумленно помаргивает густыми рыжими ресницами, широко и смущенно ухмыляется. - Похоже, разбаловался, надо язычок-то прикусить! Знаешь ведь как? Приходит бригадир, спрашивает: так твою разэдак - что делать? Разэдак твою так, говорю, вот как делай. Все и понятно, никаких лишних слов не надо.

Посмеиваясь, он выглядывает в приемную и, убедившись, что посетителей больше нет, довольно поводит широкими плечами; тонкая нейлоновая рубашка на нем потрескивает, и кажется, вот-вот лопнет.

- Все! Закатимся мы сейчас с тобой на свежую ушицу. Жена - из дому, муж - на сторону. Подъем!