Раза два просыпался Никитка въ долгую Рождественскую ночь, будилъ спавшую съ нимъ на кровати мать и спрашивалъ съ тревогой:
— Мама, не пора-ли? Кажется, пора ужъ идти?
— Фу, Боже мой! Что такое? Что ты меня теребишь? — спросонокъ бормотала мать.
— Не пора-ли идти Христа славить… — повторялъ Никитка.
— Какое теперь славленіе, ежели еще и пѣтухи не пѣли. Спи!
Никитка заснулъ, но черезъ нѣсколько времени опять проснулся и опять тронулъ мать за бокъ.
— Мама! А мама! Я встану. Акинфьевна ужъ копошится въ своемъ углу, должно быть сбирается въ церковь.
— Вотъ мальчишка-то неугомонный! И чего ты меня будишь, подлецъ!
— Акинфьевна ужъ встала. Я пойду Христа славить.
— Ну, куда ты теперь пойдешь? Все еще заперто. Всѣ спятъ. Акинфьевна вѣдь сбирается къ заутрени, а тебѣ ежели сейчасъ послѣ ранней обѣдни — и то будетъ въ самый разъ. Спи.
Никитка лежалъ, но заснуть сразу не могъ. До подвала, гдѣ онъ квартировалъ съ своей матерью, прачкой, доносился слабый звонъ колокола приходской церкви. Акинфьевна, старуха, занимавшая въ томъ-же подвалѣ уголъ, отгороженный ситцевой занавѣской, продолжала копошиться, и вскорѣ за ситцемъ занавѣски показался свѣтъ ея маленькой керосиновой лампочки.
— Который теперь часъ, бабушка? — спросилъ ее Никитка.
— Спи, спи. Еще рано. Пятый часъ. Слышишь, къ заутрени звонятъ… — прошамкала старуха.
Вскорѣ старуха вышла изъ-за занавѣски уже одѣтою въ ветхую заячью кацевейку и въ платкѣ на головѣ, держа въ рукѣ жестяную лампочку и освѣщая себѣ путь.
— Я, бабушка, Христа славить сбираюсь, — сказалъ ей Никитка. — Вотъ изъ-за чего проснулся.
— Рано еще. Какое теперь славленье! Кто не у заутрени, тотъ спитъ.
Старуха ушла. Въ подвалѣ опять воцарилась темнота. Никитка лежалъ около матери съ открытыми глазами и думалъ:
«Ежели мы съ Давыдкой за славленье рубль наберемъ — сейчасъ себѣ салазки куплю. Вѣдь ежели рубль, то это, стало быть, по полтинѣ на брата… По полтинѣ… А салазки стоютъ три гривенника… На заднемъ дворѣ, около помойной ямы, гору устроимъ. У Давыдки лопатка есть для снѣгу… Его лопатка, а мои салазки… Да нѣтъ, я ему не дамъ кататься… Развѣ чуточку… А то онъ сломать можетъ. Пусть свои салазки покупаетъ. И Васюткѣ поварову не дамъ. А возить онъ меня на салазкахъ можетъ… Пусть возитъ. Я даже такъ… Пусть онъ меня съ Давыдкой вмѣстѣ возитъ — и будетъ пара лошадей. Вотъ какъ докторскій кучеръ ѣздитъ на парѣ, что у насъ въ домѣ живетъ. И возжи… И веревки имъ въ ротъ… Вотъ такъ и я», мечталъ Никитка.
Но глаза его мало-по-малу закрылись. Въ его воображеніи мелькалъ Давыдка и поваровъ Васютка, бѣгущіе передъ нимъ, взнузданные веревками и тащущіе салазки. Затѣмъ замелькали какіе-то радужные круги, превратились во что-то сѣрое, и онъ заснулъ.
Когда заутреня кончилась и старуха Акинфьевна вернулась уже изъ церкви, мать Никитки проснулась и сама уже начала это будить.
— Вставай-же, — толкала она его въ бокъ. — Чего ты? Ночью угомону на тебя не было, спать мнѣ не давалъ, а теперь дрыхнешь. Вставай, Никитка. Христа славить пора идти. Вставай! Экъ разоспался-то какъ! Вставай! А то ковшъ воды холодной за пазуху вылью…
Мать подняла его и посадила на кровати. Онъ сидѣлъ, почесывался и заспанными глазами смотрѣлъ на мать, которая накидывала на себя ватную юбку.
— Очнись, олухъ! Иль забылъ, что Христа славить сбираешься идти! — повторила мать.
— Нѣтъ, я помню… — заспаннымъ голосомъ отвѣчалъ Никитка. — Гдѣ мои валенки?
— Гдѣ обронилъ, тамъ и стоятъ. Чего-жъ ты, дурашка, не слѣзаешь съ кровати? Слѣзай, ступай въ кухню къ ушату, мойся у рукомойника и живо очухаешься.
— Сейчасъ.
Никитка слѣзъ съ кровати, опустился на колѣна и заглянулъ подъ кровать — лежитъ-ли тамъ спрятанная съ вечера его бумажная звѣзда съ фонаремъ изъ бумаги,
— Тутъ… Цѣла звѣзда-то.
— А то куда-жъ ей дѣться-то? Здѣсь воровъ нѣтъ. Иди, умывайся, а потомъ я тебѣ голову деревяннымъ маслицемъ отъ Бога помажу и расчешу гребешкомъ.
— Ты, мама, дай мнѣ еще стерлиновый огарокъ, а то я боюсь, что этотъ скоро сгоритъ, — сказалъ Никитка.
— Да откуда-же мнѣ взять-то еще? Вѣдь у меня не стерлиновый заводъ. Сгоритъ этотъ огарокъ — зайдешь въ лавочку и купишь полъ-свѣчки. Вѣдь деньги будутъ у тебя… Получишь деньги-то за славленье.
Никитка натянулъ валенки на ноги и пошелъ въ кухню къ рукомойнику умываться. Со сна его пошатывало. Черезъ минуту онъ вернулся съ мокрымъ лицомъ и съ растопыренными руками.
— Мама, дай полотенца утереться…
Мать утерла его и пошла сама умываться. Вернувшись умытая, она застала Никитку совсѣмъ уже проснувшимся. Онъ вытащилъ изъ-подъ кровати звѣзду и разсматривалъ ее. Она была сдѣлана изъ картона и оклеена цвѣтной бумагой отъ папиросныхъ обложекъ. Прилѣплены были на цвѣтную бумагу то тамъ, то сямъ кусочки фольги съ шоколадныхъ конфетъ. Коробка изъ-подъ табаку, прикрѣпленная сзади звѣзды, изображала изъ себя фонарь, изъ котораго, сквозь промасленную бѣлую бумагу, долженъ сквозить свѣтъ огарка. Звѣзду эту смастерилъ онъ при помощи проживавшаго въ томъ-же подвалѣ на квартирѣ и ожидающаго мѣста писаря, который выговорилъ себѣ за это съ Никитки на стаканчикъ.
— Ну, давай сюда скорѣй свою голову, — сказала мать, достала изъ божницы полубутылку изъ-подъ сельтерской воды съ остатками деревяннаго масла, налила себѣ на руки и стала мазать сыну голову.
— Скорѣй, маменька… Давыдка, я думаю, ужъ ждетъ меня, — торопилъ Никитка.
— Ну, и подождетъ. Не велика птица! Такой-же прачкинъ сынъ.
Причесавъ сына, мать надѣла на него новую розовую ситцевую рубашку, которая стояла коломъ и сказала:
— Ну, иди. Да не баловаться по улицамъ! Прежде всего зайдите въ мелочную лавку и тамъ прославьте. Потомъ въ булочную.
— Мы, маменька, и по чужимъ лавкамъ пойдемъ, — сказалъ Никитка, накидывая на себя пальто.
— Можете. Въ мясную зайдите.
— Мы и въ портерную, и въ погребокъ.
— Портерная и погребокъ будутъ сегодня утромъ заперты. И лавочки-то только послѣ обѣда. Такъ вотъ… Лавочки обойдете — по жильцамъ нашего дома ступайте. Къ купцу, что во второмъ этажѣ, не забудьте зайти. Я вѣдь его знаю, я вѣдь у него прежде стирала. Теперь только они другую поденщицу для стирки берутъ. Онъ добрый и она добрая…
Но Никитка ужъ нахлобучилъ на себя шапку, схватилъ звѣзду и помчался вонъ изъ подвала.
На дворѣ было еще совсѣмъ темно, горѣлъ фонарь. Въ окнахъ дома свѣтились огоньки. Было еще рано, но уже по двору сновали дворники. Пробѣжала горничная изъ булочной съ булками въ салфеткѣ, кучеръ Пантелей несъ два ведра воды въ конюшню.
— Съ праздникомъ, Пантелей! — крикнулъ ему Никитка. — Христа славить жду.
— Иди, иди… иди къ намъ на кухню. Прославь Христа кухаркѣ Василисѣ.
— А какая-же мнѣ польза отъ Василисы? Вѣдь она мнѣ пятачка не дастъ?
— Ахъ, ты корыстный! корыстный! Маленькій, а смотри какой корыстный, — сказалъ кучеръ.
— Даромъ зачѣмъ-же?.. — проговорилъ Никитка, вбѣжалъ въ подъѣздъ черной лѣстницы и сталъ взбираться по ступенькамъ на чердакъ къ Давыдкѣ, гдѣ Давыдка жилъ съ отцомъ своимъ слесаремъ и матерью, ходящей поденщицей по стиркамъ.
На чердакъ онъ вбѣжалъ запыхавшись. Многочисленная семья слесаря была уже вставши. Ревѣли маленькіе ребятишки. Мать варила въ русской печкѣ на шесткѣ кофе на таганѣ, подкладывая подъ таганъ щепокъ. Самъ слесарь въ опоркахъ на босую ногу сидѣлъ у стола, на которомъ горѣла лампа, и кормилъ кашей плачущаго ребенка.
— Здравствуйте, — сказалъ Никитка. — Я за Давыдкой. Давыдка дома?
— Сейчасъ придетъ. Онъ въ булочную за сухарями посланъ, — отвѣчала мать Давыдки.
— Пора ужъ Христа славить идти.
— Вернется изъ булочной, такъ и пойдете, — проговорилъ слесарь. — Покажи-ка звѣзду-то…
— Звѣзда хорошая, только не вертится. Нашъ Кузьмичъ хотѣлъ ее сдѣлать мнѣ, чтобъ вертѣлась, но не смогъ.
— Живетъ и эта…
— Дяденька, голубчикъ, нѣтъ-ли у васъ стерлиноваго огарочка для Давыдки, а то все я, да я?.. Моя и звѣзда, мой и огарокъ, а отъ Давыдки ничего… — просилъ Никитка.
— Откуда у насъ огарки! Видишь, керосинъ горитъ.
— Ну, что-жъ это такое! Идемъ вмѣстѣ, а отъ Давыдки ничего…
— А какъ-же бы ты одинъ-то пошелъ? Нешто одному пѣть сподручно? — спросилъ слесарь. — Фасону настоящаго не выйдетъ, коли одинъ. По одному христославы не ходятъ. Еще и двухъ-то мало.
— Я не просилъ-бы, дяденька, но у меня огарокъ малъ. Весь сгоритъ, такъ какъ намъ тогда?
— Ну, и безъ огня хорошо! Сгоритъ — и безъ огня славить будете.
Прибѣжалъ Давыдка съ сухарями въ корзинкѣ.
— Пришелъ? А я тебя ужъ давно жду, — проговорилъ онъ, увидавъ Никитку, поставилъ корзинку на столъ и прибавилъ:- Я одѣвшись, я давно уже готовъ даже въ пальтѣ. Пойдемъ.
