Александръ Амфитеатровъ
Старый мужъ — грозный мужъ
Из раздела «Закавказье»
Но счастья нѣтъ и между вами,
Природы бѣдные сыны,
И подъ издранными шатрами
Живутъ мучительные сны;
И ваши сѣни кочевыя
Въ пустыняхъ не спаслись отъ бѣдъ,
И всюду страсти роковыя,
И отъ судебъ защиты нѣтъ.
Пушкинъ.
Тамара Дзнеладзе, крестьянская дѣвушка изъ небольшого аула подъ Пасанауромъ, пошла съ подругами на гору за орѣхами. Не прошло и часа, какъ подруги прибѣжали обратно въ селеніе и съ испугомъ объявили, что Тамара сорвалась со скалы и теперь лежитъ полумертвая на старой гудамакарской дорогѣ. Когда Тамару подняли, она еще была жива, узнала отца, мать, семилѣтнюю сестренку Нину и своего жениха Фидо, лучшаго охотника пасанаурскаго околотка, богатаго, хорошаго крестьянина.
— Жизнь моя! душа моя! — плакалъ надъ невѣстой силачъ Фидо, — что-же ты надѣлала? какъ же я теперь буду? на кого ты меня оставляешь?
Умирающая посмотрѣла на него и перевела уже останавливающійся взоръ на маленькую Нину:
— Вотъ на кого… прошептала она, — женись на ней, когда она вырастетъ… Ты, Нина, выйди за него… Выйдешь?
— Выйду, — сказала Нина, которой Фидо всякій разъ, какъ приходилъ въ саклю Дзнеладзе, приносилъ либо пряникъ, либо игрушку; она его за это очень любила. Тамара улыбнулась и закрыла глаза съ тѣмъ, чтобы не открывать ихъ больше.
Дѣвушку похоронили. Фидо-же взялъ ружье на плечи, заперъ свое хозяйство на замокъ, повѣсилъ ключъ на крестъ, свиснулъ собаку и ушелъ въ горы. Рѣдко съ тѣхъ поръ показывался онъ въ деревнѣ и ненадолго: проживетъ день-два, а тамъ и опять пропадетъ мѣсяца на три. Приходя въ деревню, онъ всегда приносилъ семьѣ Дзнеладзе подарки, присылалъ ихъ и издалека, черезъ чужихъ людей.
День-въ-день спустя семь лѣтъ послѣ смерти Тамары, Фидо въ праздничномъ нарядѣ появился въ саклѣ ея отца и потребовалъ, чтобы отдали за него Нину. Старый Дзнеладзе изумился:
— Богъ съ тобой, Фидо! Какой ты для нея женихъ? Ужъ и для Тамары ты былъ, если правду говорить, старенекъ, а съ тѣхъ поръ тебѣ прибавилось еще семь годовъ; Нина-же теперь какъ разъ въ тамариныхъ лѣтахъ.
— Мнѣ ее Тамара обѣщала, — угрюмо проворчалъ Фидо, — и она тогда согласилась, дала слово.
— Помилуй, Фидо! какое слово у семилѣтней?
— Что мнѣ за дѣло? Я хочу ее въ жены и возьму. Если ты откажешь мнѣ, Михр, я буду врагомъ тебѣ на всю жизнь и назову семью твою клятвопреступной.
Дзнеладзе растерялся. Онъ не боялся вражды, но укоръ въ клятвопреступничествѣ — тягчайшее обвиненіе, какое только можетъ представить себѣ совѣсть грузина.
— По крайней мѣрѣ, позволь мнѣ подумать, Фидо, я посовѣтуюсь съ батюшкой,
Получивъ такой отвѣтъ, Фидо тотчасъ же пошелъ во дворъ къ священнику.
— Смотри, отецъ! — сурово сказалъ онъ, — если ты
вздумаешь говорить противъ меня, когда къ тебѣ придетъ Михо Дзнеладзе, то вспомни сперва, что у меня ружье хорошо стрѣляетъ. Ты человѣкъ бѣдный, и у тебя дѣти. Нехорошо имъ остаться сиротами.
Батюшка, послѣ этихъ словъ, какъ только увидалъ Дзнеладзе, замахалъ на него руками, прежде чѣмъ тотъ успѣлъ открыть ротъ:
— Убирайся отъ меня и съ Ниной своей, и съ Фидо своимъ!.. Когда столкуетесь, приходите, — я ихъ перевѣнчаю, а до тѣхъ поръ знать не хочу вашихъ дѣлъ!
Всѣ старухи селенія тоже оказались на сторонѣ Фидо: по ихъ мнѣнію, завѣтъ умирающей — дѣло ненарушимое, какъ сама судьба.
— А вотъ я ее обвѣнчаю завтра-же съ какимъ-нибудь молодцомъ, такъ и узнаете вы, какое оно ненарушимое!.. озлился Михо,
— Вѣнчай, но, если она обѣщана Фидо, то рано или поздно рукъ его не минуетъ: ихъ судьба связала.
До самого Тифлиса ѣздилъ Дзнеладзе за совѣтами, пытая старыхъ, мудрыхъ, свѣдущихъ въ обычаяхъ людей, и вездѣ слышалъ одно и то-же; судьба… судьба… судьба!
— Да что ты упрямишься? — убѣждали его нѣкоторые, — какого тебѣ жениха нужно? Мы Фидо знаемъ: не молодъ, но богатъ, честенъ, удалецъ. Чего еще хочешь? Развѣ дѣвка ужъ такъ сильно не хочетъ итти за него?
— Нѣтъ, дѣвка ничего, согласна… смущался Михо, — задарилъ ее, шайтанъ, побрякушками да ленточками… Намъ со старухой жалко ея молодости!
Кончилось, конечно, тѣмъ, что Фидо и Ницу обвѣнчали. Четырнадцатилѣтній ребенокъ сталъ женщиной. Фидо души не чаялъ въ женѣ, но, какъ у большинства людей, видѣвшихъ горе, испытавшихъ жестокіе потери въ жизни, любовь его была сдержанною, затаенною и немножко мрачною. Онъ не совсѣмъ вѣрилъ своему счастью и часто по цѣлымъ часамъ сидѣлъ съ суровымъ лицомъ, обдумывая, довольно несвоевременно: хорошо-ли поступилъ онъ, настоявъ на своемъ изъ упрямства и подъ обаяніемъ позднимъ огнемъ вспыхнувшей старческой страсти? Можетъ-ли любить его Нина, будетъ-ли ему вѣрна?
Фидо, поражался тѣмъ, что Нина, рѣзвая и веселая въ родной саклѣ, въ его домѣ стала вялою, поблѣднѣла, посмирнѣла, никогда не веселится и слишкомъ много спитъ.
— Скучно ей со мною! — думалъ подозрительный старикъ и шелъ къ тестю за совѣтомъ, чѣмъ-бы развеселить Нину? Но Михо, слушая зятя, только мычалъ неопредѣленно, сосалъ трубку, да поплевывалъ передъ собою. Не могъ-же онъ сказать Фидо, какъ хотѣлъ бы:
— Поди, братъ, вонъ на ту гору, гдѣ чернѣютъ за церковью кресты, выкопай яму поглубже, лягъ въ нее и вели себя засыпать. Годика черезъ два мы найдемъ твоей вдовѣ хорошаго молодого жениха, — съ твоимъ состояніемъ ее кто хочешь возьметъ! — и тогда она, ручаюсь, повеселѣетъ!
Когда у Нины родился сынъ, молодая мать возилась съ нимъ, какъ съ игрушкой. Пеленать его, баюкать было для нея большимъ удовольствіемъ и развлеченіемъ. Однажды, вздумавъ позабавить малютку, она вытащила для него изъ сундука свои дѣтскія куклы и… Фидо, войдя въ саклю, засталъ ребенка-жену съ жаромъ и увлеченіемъ играющей въ эти куклы, между тѣмъ какъ некормленный младенецъ посинѣлъ отъ крика въ своей позабытой люлькѣ. Когда Фидо прикрикнулъ на Нину, она не поняла, за что на нее сердятся, и со страхомъ посмотрѣла на мужа своими большими кроткими глазами.
— Недостаетъ только, чтобъ она начала меня бояться… подумалъ Фидо.
Прошло года три. Нина подросла, поумнѣла, отчасти, похорошѣла, выучилась держать себя замужней женщиной, хозяйничать, ходить за дѣтьми. Она дружила съ сосѣдками, любила поболтать, посплетничать о томъ, что Вано любитъ Марико, и Марико — Гиго, и т. д. Иногда, за сплетнями, ей становилось нѣсколько досадно, что она, не въ примѣръ красивѣе Марико, а прожила за старымъ мужемъ, не зная, какъ это любятъ молодые веселые Вано, такъ пріятно бренчащіе на своихъ чунгури [1] и высоко заводящіе свои пронзительныя пѣсни. На Нину многіе исподтишка заглядывались, но для горца-грузина замужняя женщина — святыня; здѣсь не осетинскіе нравы.
Фидо чуялъ пробудившійся въ Нинѣ женскій инстинктъ и страдалъ глухо, но невыносимо. Онъ зналъ, что жена его невинна, но это мало его утѣшало; довольно было мысли, что отнынѣ Нина въ состояніи какимъ-нибудь несчастнымъ случаемъ стать виновной, чтобы довести ревниваго горца до полнаго отчаянія. Если-бъ Фидо узналъ, что кто-нибудь ухаживаетъ за Ниной, онъ убилъ-бы дерзкаго, какъ собаку, если-бъ узналъ, что Нина кого нибудь любитъ… но объ этомъ старикъ и думать не хотѣлъ, а лишь скрипѣлъ зубами, и, вращая страшными глазами, гладилъ дрожащею рукой свой дагестанскій охотничій ножъ. Главнымъ образомъ, Фидо тяготило сознаніе, что самъ онъ лично слишкомъ ничтожный оплотъ противъ опасности: любовь, если захочетъ, однимъ взмахомъ перенесетъ молодую женщину черезъ обязанности къ скучному, мрачному старику и броситъ ее въ объятія какого-нибудь браваго удальца. Онъ сталъ слѣдить за Ниной, какъ прежде слѣдилъ за лисицей въ горахъ. Каждое слово ея съ мужчиной, каждая улыбка вызывали негодованіе Фидо. Начались сцены. Жена не понимала, чего хочетъ отъ нея мужъ, за что привязывается, бранитъ и, наконецъ, однажды даже ударилъ.
Когда это случилось, Фидо сталъ какъ безумный. Отнявъ руку отъ косы жены, онъ тяжело рухнулъ на полъ сакли и долго лежалъ, закрывъ руками красное отъ стыда и гнѣва лицо. Нина всхлипывала, не смѣя громко рыдать, и болѣе отъ страха, чѣмъ отъ обиды и боли: мужъ поучилъ жену… что-же тутъ особенно позорнаго? Вѣдь всѣхъ сосѣдокъ бьютъ время отъ времени мужья… Фидо всталъ. На немъ лица не было.
— Слушай, Нина, — сказалъ онъ тихимъ голосомъ, — во всю свою жизнь, я никому не нанесъ оскорбленія, а тебя ударилъ. Однако, я тебя люблю больше всего на свѣтѣ. Во мнѣ, должно быть джинъ [2] сидитъ. Я тебя такъ люблю, что, какъ подумаю о томъ, что ты не можешь отвѣчать такой же любовью, — я тебя ненавижу. Я знаю: ты, спасибо тебѣ, не измѣнила мнѣ еще для другого, но непремѣнно измѣнишь. Я не хочу видѣть этого. Мнѣ надоѣло жить Нина: я честный, прямой, добрый человѣкъ а изъ-за тебя я сталъ шакаломъ — хитрю, подсматриваю, придумываю всякое зло, бью женщину — и уже не могу перемѣниться, потому что я тебя люблю и тебѣ не вѣрю. Противно мнѣ; всѣ надо мной смѣются. Я убилъ-бы себя, но послѣ моей смерти ты непремѣнно выйдешь замужъ, а этому не бывать. Звалъ я тебя своею на этомъ свѣтѣ, моею будешь ты и на томъ: насъ попъ вѣнчалъ…
