Юрьенен Сергей
Добро суровым быть должно ! (интервью)
Добро суровым быть должно!
(Интервью с Сергеем Юрьененом)
Вы - русский писатель. Каково происхождение необычной для русского слуха Вашей фамилии? Кто Ваши родители? Насколько роман "Сын Империи" автобиографичен? В "Журнальном зале" говорится, что Ваш отец погиб от пуль своих же. Это правда? Как такое могло произойти?
Необычна не только для русского слуха. Эту фамилию перевирали во всех странах, где я жил и бывал. Только в Дании никто не удивлялся, там и на вывесках я видел JURONEN...
В свое время в Союзе и для меня была фамилия необычной, тем более что жизнь начинал под "нормальной" русской отчима, и только в 10 лет был вынужден стать, кем есть, а на то была предсмертная воля моего питерского деда. В классе сразу стали дразнить, и я понял, что жизнь под своей, но новой для меня фамилией предстоит нелегкая. Но что было делать? Были времена, когда Империя не отрицала свой космополитизм, а странность фамилии не осложняла жизнь русским литераторам, однако мне достался период, когда было бы непросто дебютировать и Блоку.
Когда в парижской префектуре я получал свой беженский карт де сежур, чиновник сказал, что вместе со свободой я могу выбрать себе и менее трудное имя - любое. Был шанс освободиться от набора фонем, который, среди прочих причин, и вытолкнул меня за пределы. Тогда я задумался. На долгую секунду...
Дедушку звали Александр Васильевич Юргенен, прадеда - Василий Густавович, прапрадеда - Густав. "Нен" - по-фински "сын" - приделали к имени, которое для меня звучит, скорее, по-немецки. Этот Юрген, который в основе данной фамильной саги, произвел авантюрного склада сыновей, которые стали "паломниками в страну востока", и где-то в достоевские времена влились в скандинавскую колонию Санкт-Петербурга, где благодаря своим нордическим качествам преуспели в сфере частного предпринимательства. Дед бизнесом заниматься не хотел. Империя ставила ограничения в смысле военной карьеры, но, благодаря первой мировой, питерский гимназист Шура Юргенен получил шанс.
Он кончил Владимирское юнкерское - всю жизнь храню ее золотой выпускной погончик с буквой "В". Бравый прапорщик, получивший "Анну" за брусиловский прорыв, дед мой обвенчался с бабушкой, купеческой дочкой, в августе 1917-го, когда находился в Питере на излечении после ранения. Последнюю ночь капитализма они провели в постели у Пяти Углов и некоторое время считали мелкой заварушкой то, что произошло у Зимнего дворца. Но году не прошло, как по доносу своего верного ординарца (некто Слава Мареничев из Новгородской губернии: родина должна знать своих первостукачей) дед был заметен новорожденным ВЧК по делу о заговоре офицеров, познал новую власть на Гороховой, 2, затем в "Крестах", но, к счастью, отделался только туберкулезом, будучи выпущен в 1921 году со справкой, где чекисты фамилию русифицировали, заменив "г" на мягкий знак. Эту справку дед мне показывал, там удостоверялось, что перевоспитанный Юрьенен "стоит на платформе советской власти", что меня в 8-9 лет смешило до слез, я представлял железнодорожную платформу, и его на ней, стоящего на пути куда-то... Пути, конечно, не было из-за тюрьмы и графы "происхождение". Во время НЭПа дед был вынужден торговать у Пяти Углов пирожками с лотка. Бабушка дома пекла, а он торговал - с капустой, рисом, саго - это такие, ныне забытые, крахмальные гранулы. Хотел он, кстати, быть художником, что-то сумел перед войной закончить, я помню книжку "Вопросы ленинизма" 39 года издания, которую он получил вместе с дипломом, а после блокады и войны работал архитектором-реставратором, и водил меня в свою контору на улице Росси. Выйдя на пенсию, дед занялся творчеством, и очень радовался, когда комиссионки покупали его акварели. Жизнь, словом, удалась. Возможно, только благодаря описке следователей из "Крестов". Менее удачные Юргенены подвергались пыткам в Большом Доме, получая "десять лет без права переписки".
Как, кстати, и мой дед по матери - родившийся в Вене австро-венгерский военнопленный, который остался в России и преуспевал там, в Приазовье, до 38 года, когда ему предложили или вернуться в Австрию, или принять гражданство СССР. Поскольку Австрию присоединили к рейху, он выбрал последнее и был арестован на следующий день после получения молоткастого-серпастого. Маму во время оккупация угнали на работы в Германию. Там, после победы, она повстречала моего отца, Сергея Юрьенена, который кончил Корабелку в Питере и в звании техника-лейтенанта занимался наведением мостов на Одере и Эльбе. В канун моего рождения его выбрали делегатом от Франкфуртского военного округа на партконференцию СВАГ в Берлин. Он поехал на ночь глядя, на КПП машину обстреляли постовые, возможно, полагая, что имеет место побег на Запад. Мама рассказывает, что, умирая, он просил назвать сына Александром, чтобы был, как Пушкин. "Сын империи" автобиографичен уже потому, что там я выполнил просьбу отца.
Так что моя уникальная фамилия - продукт истории. Сейчас я склонен думать, что в своей пограничности, в своей востоко-западности она кодифицирует главную тему и пафос того, что производит ее носитель.
Как и почему Вы стали писателем?
Я всегда стремился разгадать ту самую загадку, которая была завернута в секрет и окутана тайной. Потому что и мое происхождение, и ближайшее окружение, и сама страна: всё было под дымовой завесой. Все вокруг умалчивали, скрывали, врали. Я же упорствовал, добивался, как следователь маленький, но по особо важным делам. Хотел узнать, как обстоит на самом деле. Уместно, видимо, тяжелое русское слово правдоискательство.
С другой стороны - престиж литературы в тоталитарном мире. С четырех лет я постоянно читал. Дед собирал для меня библиотеку, я рылся в его книжном шкафу. Мама подарила две главных книги детства - Рабле и Марка Твена. В одиннадцать лет я исписал свою первую записную книжку, похоронил деда, а потом открыл Хемингуэя и понял, что литература может быть реальней, ослепительней, чем жизнь. Пошли, так сказать, линки - и не только к Джойсу, Шервуду Андерсону и Гертруде Стайн, но и к русской классике. Поскольку это не семья и школа, а Папа Хем сказал, что надо читать Толстого, Достоевского, "Записки охотника"...
Я жил, по-древнеримски выражаясь, в жопе мира - в Заводском районе города Минска, с другой стороны - был записан в пять библиотек. Показывать опусы в столице БССР было в общем некому. Василь Быков, которого я очень уважал, услышав и даже застенографировав знаменитое выступление на съезде белорусских письменников, жил тогда в Гродно. На литстудии газеты "Знамя юности" меня превознесли и тут же выставили - за одно и то же. Не соцреализм. Я расширил радиус, посылал в Москву, получал комплименты и отказы, потом случилось невероятное: из "Молодой гвардии" мне написал Юрий Казаков. Сам автор "Голубого и зеленого". Произнеся по поводу текстов провинциального девятиклассника имена, которые я тогда, естественно, не знал: Набоков, Зайцев... Кто такие?
В районной библиотеке наткнулся на книжечку питерского дебютанта под названием "Большой шар". Влюбился в интонацию так, что проявил инициативу, послал автору свой рассказ, он ответил. Вот вам второе фатальное знакомство: Андрей Битов.
Ничего банального, впрочем, не произошло: никто меня не пробивал. Казаков вызвался сам, и долго не оставлял усилий, но у него не получилось. Битов же, который был младше Казакова на десять лет, и циничней на эпоху, тот сразу понял, что дохлый номер. Рассказ ему понравился, но... "В смысле помощи я ноль". Тем более что трагедийность, к которой я, как он мне написал, предрасположен жизненным сюжетом, исключала, по его мнению, надежду на публикацию в Союзе. Так оно и оказалось. Вообще Андрей Георгиевич, ныне президент российского ПЕН-Центра, членом которого я не являюсь, олицетворял для меня тогда образ настоящего писателя. Писателя в конфликте с системой. Пусть не политическом, но в моральном, в эстетическом. Это чрезвычайно много значило - услышать: "Ненавижу". Битов меня познакомил с Юзом Алешковским, я его с сокурсником Мишей Эпштейном, который теперь профессор в Атланте и большой человек в интернете. Юз его называет Человекомозг.
Чудом напечатав в 18 лет стишок в журнале, со своими рассказами я сидел в подполье до 1974 года. Впервые меня опубликовал университетский приятель. В многотиражке Архангельской области. Я получил перевод на 5 рублей, а потом известие, что по факту публикации собрался райком, и Сальников Андрюша лишился работы. Потом меня напечатал поэт Аронов в газете "Московский комсомолец". Затем Сергей Баруздин в "Дружбе народов". Потом Анатолий Курчаткин в журнале "Студенческий меридиан". А первую книжку в издательстве "Советский писатель" редактировал Владимир Маканин. Потом было тайное голосование в Московской писательской организации - единогласно. "Большой Союз" - правление Союза писателей РСФСР - долго тянул с утверждением, но, в конце концов, предоставил мне членство в Союзе писателей СССР - с официальным предостережением против увлечения эротикой и лексическими неприличиями. Это было 21 сентября 1977. Через месяц с небольшим, как раз в канун 60-летия советской власти, я уехал в Париж, чтобы все начать сначала и по-настоящему. Написал роман, который вышел там с большим шумом по-французски. Но прежде чем я "взял Париж", я стал для советской стороны "особо опасным государственным преступником". По соответствующей статье УК. Вплоть до высшей меры. С конфискацией имущества...
