От света висячей лампы зелень казалась темной и печальной. На большом обеденном столе ее высилась целая груда. Здесь же лежали цветы, еще совсем свежие, только что срезанные в оранжерее, но и они были тусклы и бесцветны.
— Я думаю, — сказала Евгения по-французски, — что лучше всего сделать много, много маленьких веночков и один большой.
— О, да! — охотно согласилась француженка, mademoiselle Julie, — я убеждена, что это будет очень красиво.
— Большой венок мы повесим на крест, а маленькими покроем всю могилу.
— Это будет восхитительно!
Обе женщины стояли по сторонам стола и глядели на растения, обдумывая, как и с чего начать.
— Voyons, — сказала француженка, — разберем сперва, что у нас есть.
Она стала выбирать из общей кучи темно-зеленые ветки мирты и откладывать их в сторону. Евгения задумчиво следила за ее рукой с короткими, словно обрубленными пальцами; потом она подняла глаза и увидала себя в зеркале. В черном траурном платье ее высокая, тоненькая фигура казалась еще выше и тоньше. Мелкие пряди светлых волос вились кругом лба и окружали ее лицо блестящим ореолом. Еще ни разу не случалось ей встречать цвета лица, подобного своему, и она любила его и гордилась им.
Евгения с трудом оторвалась от своего образа в зеркале и протянула руку к корзине с цветами. Цветов было множество, несмотря на позднее осеннее время, но ни один из них не знал, что значит бороться с холодом длинных, темных ночей и переносить на себе удары тяжелых капель неприветливого осеннего дождя. Они распустились и благоухали под крышей оранжереи, жили и умирали, повинуясь воле человека, без борьбы и, казалось, без сожаления.
Евгения придвинула к себе корзину и, любуясь цветами, но оберегая от уколов свои тонкие, белые пальчики, принялась за дело.
— Tata! — весело позвала француженка, — разве вы не хотите нам помочь?
— Но ее здесь нет! — заметила Евгения.
— Нет, она здесь. Вот она! — сказала mademoiselle Julie и указала в темный угол, где стояло большое старое кресло.
— Что ты там делаешь? — удивленно спросила Евгения, оборачиваясь к сестре и стараясь разглядеть в темноте ее маленькую фигурку. — Иди к нам.
Девочка сидела, прижавшись к мягкой спинке кресла, и глядела в потолок.
— Разве вы не хотите нам помочь? — повторила француженка. — Однако вам не мешало бы сплести маленький душистый веночек на могилу вашей бедной мамы.
Девочка промолчала и только еще теснее прижалась в уголок, так что большое широкое кресло могло казаться совсем пустым.
— Вспомните, какие прелестные пестрые веночки вы плели себе на лугу, — продолжала убеждать ее mademoiselle Julie. — Не поленитесь же вы теперь для вашей нежно любимой мамы?
— Оставьте меня! — нетерпеливо отозвалась девочка. — Оставьте, пожалуйста.
— О! вы опять капризничаете, Tata. Это нехорошо. Завтра ровно шесть недель, как умерла ваша мама. В память этой дорогой, бедной мамы вы бы должны были переломить свой дурной характер и сделаться кроткой, послушной девочкой. Как она прежде любила вас! Un bon mouvement, Tata! Прогоните ваш каприз и присоединитесь к нам.
— Да оставьте же меня! — вскрикнула девочка и в голосе ее послышались слезы.
— Ну, и не будем разговаривать с ней! — сказала Евгения и пожала плечами.
— Но что с ней? — тихо спросила француженка. — Вы слышали, что я не сказала ей ничего резкого? Ваш отец опять будет недоволен, если узнает, что она плакала.
— Отец сам виноват. Он слишком балует ее, — сухо ответила Евгения. — Если это будет так продолжаться, я не знаю, что из нее выйдет.
Вошел немец-садовник с новым запасом цветов и зелени.
— Как идут дела? — добродушно и весело спросил он, приближаясь к столу. — Я пришел помогать.
— О, это совсем лишнее! — быстро сказала француженка и насмешливо усмехнулась, — я и mademoiselle EugИnie справимся вдвоем.
— А такой букет, какой я сделаю, вы сделаете? — с явным вызовом в тоне спросил немец и подмигнул.
— У вас невоспитанная манера подмигивать! — вдруг рассердилась Julie. — Зачем вы всегда мне подмигиваете?
— Как это я подмигиваю? — спросил садовник и вдруг расхохотался. — Разве так плетут? — спросил он и протянул руку, чтобы взять начатый венок из рук гувернантки.
— Monsieur Renn! — воскликнула рассерженная француженка и оттолкнула его руку. — Я знаю, что я делаю, и так, как я делаю, будет хорошо. Если это вам не нравится, тем хуже для вас! У всякого свой вкус.
Немец опять засмеялся и отошел к другому концу стола.
— Сердитая какая! О-о! — заметил он, снова подмигивая в сторону mademoiselle, и его немолодое, широкое, добродушное лицо сложилось в лукавую усмешку.
— Как сохранить цветы, чтобы они не завяли до утра? — спокойно спросила Евгения.
— А поручите это мне и тогда будьте спокойны, — сказал Ренн. — Я сохраню. Я знаю, как обращаться с живыми цветами. Смотрите, как свежи мои цветы. Они, правда, живые… Живые, как птички, которые поют песни.
— Но они очень глупо срезаны, — заметила Julie, обращаясь к Евгении. — У одних очень длинные стебли, у других — почти ничего. Трудно сделать что-нибудь из таких странно срезанных цветов.
Немец громко захохотал.
— Она знает только бумажные цветы! Она думает, что стебель это — проволока, которую можно нарезать вершками или аршинами, как ей хочется. Она это думает! — смеясь и подмигивая, заговорил он.
— Вы не можете знать, что я думаю, — обидчиво начала француженка, но в эту минуту дверь быстро отворилась и в комнату поспешно вошел высокий седой человек со впалою грудью и беспокойным нервным лицом.
Он увидал стол, покрытый зеленью, и внезапно остановился.
— Да… вот что! — тихо сказал он. — Это к завтрашнему… Прекрасно, прекрасно. Не жалейте цветов, Ренн. Отдайте все, все…
— Больше не надо, папа, — спокойно заметила Евгения.
— Отчего больше не надо? — удивленно спросил старик. — Все, которые есть, все надо. А где же Татка? — с беспокойством спросил он, оглядываясь вокруг. — Татки здесь нет! где Татка?
— Я здесь! — тихо откликнулась девочка из угла.
— Она опять капризничает, — сказала Евгения.
— Тата! Татушенька! — с нежностью и бесконечною лаской позвал отец и быстро направился к большому креслу. — Ты что? а? что с тобой?
— Она становится невыносима, твоя Татушенька! — сухо заметила старшая дочь.
— Что с тобой? что? — не слушая ее, с беспокойством продолжал старик. Он нагнулся над девочкой и жадно, внимательно вглядывался в ее лицо. И он видел, что это детское личико с большими светлыми глазами, с маленьким носиком и кругленькими полными щечками делало невероятные усилия, чтобы не расплакаться и улыбнуться отцу. Веки быстро моргали, смахивая слезы, губы кривились и дергались, а в глазах, устремленных прямо на него, выражалось так много тоски и недоумения, что от этого взгляда у отца защемило на сердце.
— Случилось что-нибудь? — шепотом спросил он. — Что случилось?
— Я не хочу… помогать, — еле слышно прошептала девочка.
— Не хочешь? чего ты не хочешь?
— Плести веночек.
Он помолчал, точно обдумывая то, что только что слышал, и еще ближе, еще пристальнее взглянул в глаза ребенку.
— Так не хочешь? — спросил он.
— Не хочу! — прошептала девочка, не спуская с него своего тоскливого, недоумевающего и доверчивого взгляда.
— А вот я тоже не хочу! — вдруг сказал он и сел на кресло рядом с ней.
Она удивленно оглянулась на него, и личико ее чуть-чуть просветлело.
— Отчего? — быстро спросила она.
— А я сам хочу нарвать цветов, — зашептал он, все еще пристально вглядываясь в нее, — чтобы никто меня не видал… Набрать тех, которые она любила… связать их в пучочек… и отнести самому… самому на ее могилку. Да?
Девочка глядела на него вдумчиво и серьезно и вдруг ясно улыбнулась ему в ответ.
— У нас еще есть астры, папа… — неожиданно оживляясь, быстро зашептала она. — В цветнике… астры… Помнишь, она их любила? Отнесем ей астр! Беленьких, лиловеньких. Мы, вдвоем…
— Да, да! Мы с тобой… Отнесем…
Он порывисто обнял девочку, крепко прижал ее к себе и вдруг, точно вспомнив о чем-то неотложном, быстро встал с своего места и, не оглядываясь ни на кого, вышел из комнаты.
Венки были сплетены и вынесены в больших корзинах. Mademoiselle Julie ушла с Татой, чтобы уложить ее в постель, и в большой полутемной зале осталась одна Евгения. Она ходила взад и вперед вдоль темных окон, в которые громко и беспрестанно стучался частый осенний дождь.
В доме было томительно тихо, а на дворе бушевал ветер. Он налетал откуда-то издалека, ударял в стекла и обдавал их целым потоком дождя; он шумел в деревьях сада, срывал с них сухие листья и ветки, и они тоже ударялись о стекла. Рамы дрожали, и незакрытые ставни скрипели и жалобно стонали, удерживаемые большими железными крюками.
