Андра Нейбурга - Женщина в доме

Андра НЕЙБУРГА

Женщина в доме

Рассказ

Перевод: Артур Пунте

Андра Нейбурга. Прозаик. Родилась в 1957 году. Окончила Латвийскую государственную академию художеств, создавала дизайн авангардного литературного журнала для молодежи "Родник" (1986-1987). Была референтом-консультантом Союза писателей Латвии, руководила объединением молодых авторов (1987-1989). Книги на латышском языке: "Чучела птиц и птицы в клетках" ("Izbazti punti un punti buros"), 1988; "Рассказ о Тиле и мужчине с собаками" ("Stasts par Tilli un sunu viru"), 1992; "Толкай, толкай" ("Stum, stum"), 2004. По мотивам книги "Рассказ о Тиле и мужчине с собаками" в 2002 году снят телевизионный фильм. Рассказы и повести Андры Нейбурги публиковались на русском, украинском, эстонском, литовском, немецком, английском и французском языках.

Фотографии были почти одинаковыми. Тот же припавший к земле дом с замшелым фундаментом и покосившейся трубой; местами дранка на кровле поросла белым лишайником, над крышей навис пышной кроной столетний дуб. Слева деревца туи и сухие ветки старой рябины, справа, между домом и болотом, тянется чуть завалившаяся изгородь. И под дубом не то пруд, не то болотце, поросшее камышом, ивой, тростником. Весной на нем еще калужница и ирисы цвели. Зеленое с желтым. Но фотографии были черно-белыми, формат десять на тринадцать, и рассмотреть на них детали было не так-то просто, но я помнил каждую мелочь.

Если присмотреться повнимательнее, то можно заметить, что снимки сделаны в разное время года: на одном под кухонным окном цвели астильбе, на втором уже - или, быть может, еще - не цвели.

На одном занавески средней комнаты были раздвинуты, а на втором задернуты до половины окна.

И еще - нечто невидимое глазу, то, что я собирался выяснить ветреным днем на исходе бабьего лета, направляясь через всю Латвию по размытым дорогам Латгалии в Богом да и людьми забытую латгальскую деревню, в место, не обозначенное на карте.

О Серафиме, латгальском колдуне, мне рассказала одна старая приятельница. Вообще-то к подобным вещам я всегда относился с пренебрежением, но, не находя другого выхода, как это бывает с людьми, достигшими крайней степени отчаяния, ухватился за эту последнюю соломинку.

Я не спешил, ехал медленно, то и дело останавливаясь, чтобы насладиться прекрасными видами, и, хоть мне не хотелось себе в этом признаваться, несколько опасаясь предстоящей встречи. Я не верил в ясновидцев и гадалок, не верил в существование потустороннего мира, да и в Бога я не верил. Спроси меня, во что вообще я верю, мне было бы непросто придумать убедительный, пусть даже не правдивый, ответ.

Я старался не думать о фотографиях, что лежали в моем портмоне, у самого сердца, и созерцал окрестности. Я не был в Латгалии с самого детства. Озера, наперекор законам природы, лежали прямо на склонах холмов, и оставалось только удивляться, как вода не переливается через край. Облака, будто столкнувшись в небе с неким невидимым препятствием, остановили свой бег, да так и стояли, застыв, - словно акварель. Проскакала запряженная в повозку лошадка, на козлах - архаично одетый мужичок, бедный крестьянин мог выглядеть так и сто лет назад. В противоположном направлении прогромыхал разбитый, насквозь проржавевший "Жигуленок"; тощий рябой поросенок, потряхивая ушами, перебежал дорогу.

Я постоял над обрывом, с опаской всматриваясь в темные воды Даугавы, оглядывая дикие берега, некогда приговоренные к затоплению, вместе с женщинами в платках потоптался у автолавки в деревне Жидино и просто так, шутки ради, купил одеколон "Русский лес" за 34 сантима - другу в подарок.

Во всем чувствовалась бедность, но дома с палисадниками тонули в кронах осенних деревьев, и чистые окна смотрели из-за резных ставен.

Я понемногу расставался с тем миром, который покинул всего часа два назад, и чувствовал, как сердце обретает давно забытый покой.

Это край староверов.

Я вдруг вспомнил, что она, женщина, ради которой я проделал этот путь, в каком-то поколении тоже из старообрядцев.

Дорога еще раз свернула где-то между Шкелтово и Амбели, и я оказался в местах, к которым еще долгое время буду возвращаться в снах.

Деревня небольшая. Старообрядческая церквушка небесно-голубого цвета с желтыми ставенками. Через дорогу лавка - как избушка на курьих ножках, выкрашенная ярко-фиолетовой краской. Под багряными лучами вечернего солнца и церквушка, и магазинчик сияли, словно яркие брошки на пестром платье бабьего лета. Лиловая коробка лавки на поверку оказалась корпусом старого корабля клепаный металл; наверное, где-нибудь под Ригой нашли да притащили сюда, пристроили деревянное крылечко, как настоящему дому полагается. Через крыльцо было видно манящее изумрудно-зеленое нутро лавки. Двери у магазина толстые, как у сейфа, к внушительной решетке на маленьком окошке нежно прильнули искусственные розы. У косяка висело что-то наподобие хвоста ослика Иа-Иа с рукояткой из пластмассового янтаря на конце. Я постоял, гадая, можно ли с помощью этого электрического устройства подать сигнал и вызвать лавочника; тем временем через поле в мою сторону уже спешила сама хозяйка, пожилая, но красивая женщина, лицо которой напоминало лица, виденные в хороших русских фильмах.

Да, верно, Серафим здесь живет, вон в той избе - она указала куда-то в конец протянувшейся через всю деревню улицы, - но сейчас он, поди, у батюшки сидит, они в это время обычно сериал смотрят. Идти можно смело, батюшка божницу отопрет, покажет. Божница у них красивая: такой красоты свет не видывал!

Я пересек улицу. Рядом с церковью - небольшой домишко с белыми занавесками, во дворе, под навесом, сушился лук в длинных вязанках, в окне синими всполохами играл телевизор, залаяла собака, из-за занавески показалось бородатое доброе лицо батюшки, за его плечом виднелось еще одно темное, поросшее недельной щетиной.

Отказался от осмотра церкви - в другой раз, потом - и объяснил цель своего прихода. С Серафимом, вишь, говорить хочу. Нужда есть.

Ну, коль нужда, так нужда, - вздыхает батюшка.

Серафим не проявил и половины батюшкиной вежливости, не проронив ни слова, встал и вышел мне навстречу. Повел меня к своей халупе - в самом конце единственной в деревне улицы; дорогу нам не спеша перешла черная курица, Серафим плюнул в сторону курицы и что-то пробормотал; на крыльце одного из домов вокруг стола молча сидели люди и, похоже, пили самогон.

Дверь в лачугу Серафима не была заперта, жестом он пригласил войти. Здесь не было и намека на чистоту и порядок, которыми удивили магазин и дом батюшки, - стол весь в хлебных крошках, на подоконниках дохлые мухи, углы окон затянуты паутиной.

У плиты - собачья плошка с присохшими остатками каши. Кисло пахло грязью и бобылем.

- Садись, - произнес Серафим, указывая на расшатанную замызганную табуретку у стола. Это были первые слова, обращенные ко мне. Я удивился его чистому латышскому. - Чего хочешь? - Это не вопрос, в его голосе нет ничего похожего на доброжелательность и заинтересованность, кажется, ему было достаточно одного-единственного взгляда, чтобы отнести меня к некой не слишком лестной категории.

Я молча достал оба снимка. Тщательно протер стол ладонью. Положил их рядом.

Я знал: на одной из фотографий в доме - она.

Мне надо было знать, на какой.

Один снимок мы сделали, вместе отправляясь в Ригу, второй я сделал, уезжая один.

Нам не суждено было больше встретиться, но в тот момент она об этом не догадывалась, да и я едва предчувствовал.

Она стояла в дверях и махала мне рукой, улыбаясь своей забавной, как у Буратино, улыбкой, а когда я достал фотоаппарат, громко рассмеялась и сразу скрылась в сенях - дверь в дом захлопнулась, на мгновение ее тень промелькнула в окне кухни, но ни на одной из фотографий этой тени не было.

- Вы видите какое-нибудь различие между этими снимками? - спросил я хитро.

Ага! Я просто гордился своей находчивостью - и мы не лаптем щи хлебаем. Спроси я у старика прямо: на каком из двух снимков в доме есть женщина, ему оставалось бы только указать на любую фотографию, и на этом все. Проверить, прав он или нет, было бы уже невозможно.

Сам я изучал эти фотографии долго, очень долго. Как дурак, стыдясь самого себя, держал ладони то над одной, то над другой, пытаясь уловить некий теплый поток, исходящий от нужного снимка.

Я держал их в лунном свете на ночном столике, разглядывал, не смыкая глаз, в надежде увидеть какое-либо движение в окнах сфотографированных домов.

Даже давал обнюхать собаке.

Смешно.

Все мои надежды теперь были в руках этого мужика.

Он, положив голову на руки, рассеянно смотрел на фотографии, от него несло пожизненным, нескончаемым похмельем, несло свежим самогоном, он не брился по меньшей мере неделю, на нем была давно не стиранная клетчатая рубашка, волосы сальными космами падали на лоб и лезли за воротник замусоленной рубашки. У него был классический нос алкаша, мясисто-красный, с паутинкой синеватых прожилок, и мутные, воспаленные глаза. В углу рта погасший бычок "Примы" прилип к губе, да так и висел. Я даже не подозревал, что "Приму" еще производят. Я вдруг отчетливо осознал бессмысленность своей поездки.