Паук может удивительно много есть; у паука восемь глаз, для внимательного наблюдения за добычей, и восемь длинных ног, с помощью которых он обхватывает ее. Если к нему в паутину попадет большое насекомое, с которым ему не сладить и которое может порвать его сети, он сам обрывает ближайшие нити. Если же насекомое слабее, он несколько выжидает, пока оно, стараясь выпутаться из клейких нитей, совершенно ослабнет и измучается, и тогда только приступает к поглощению своей жертвы.
(Рассказы для детей по Вагнеру[1])
Прошлым летом несколько недель сряду прогостил у меня в деревне один мой хороший приятель. Это был молодой человек, только что кончивший университет и не успевший еще избрать себе никакого лагеря. Проведя свое детство в деревне и навещая деревню каждые каникулы в течение всей своей томительно-продолжительной жизни, этот молодой человек так полюбил деревню, что в ней одной видел конечную цель всех своих верований, надежд и упований. Ему было не более двадцати пяти лет. Это был человек довольно высокого роста, довольно стройный, с маленькой пушистой бородкой и длинными волосами, закинутыми назад и почти лежавшими на плечах. Честное, доброе лицо его было постоянно оживлено какою-то особенно симпатичною улыбкою; глядя на это открытое лицо, а главное — на эту улыбку, как-то невольно становилось на душе легко и отрадно. Все доброе, все честное соединилось в этом образе. Он и не верил в зло, а если и встречался с ним, то объяснял существование его одним лишь недоразумением, одной ошибкой и явлением случайным, но не присущим натуре человека. Это был юноша увлекавшийся, впечатлительный и, под минутой впечатления, быстро, с налету решавший дело. Еще будучи студентом, он все свое свободное время посвящал изучению народного быта и экономических явлений его. Он много читал, много писал по этому поводу. Статьи его охотно печатались в наших журналах, и имя моего приятеля в известном кружке читателей пользовалось симпатиями. Он изучал общинное владение, податную систему, хуторское хозяйство и проч.
Как только приятель явился ко мне и объявил цель своего приезда, я тотчас же, конечно, постарался быть ему полезным. Несколько дней сряду мы буквально дома не жили. Целые дни проводили мы, расхаживая по окрестным селам и деревням, по хуторам и соседям, стараясь всеми путями проследить быт окрестного населения. Мы перебывали во всех волостных правлениях, ходили по праздникам на сходки, заглядывали в кабаки и трактиры, и всякому мало-мальски грамотному человеку приятель всучивал какие-то разграфленные листы с изложенными вопросами и просил по вопросам этим написать на том же листе подробные ответы. Когда именно приятель мой спал и вообще отдыхал — мне неизвестно, потому что днем он постоянно рыскал, а ночью приводил в порядок все собранное днем. Дня два или три я следовал за ним повсюду, но, когда однажды в каком-то трактирчике чуть не отколотили нас мужики, я предпочел отклониться от исследований и на приятеля махнул рукой. С тех пор приятель мой жил сам по себе, а я сам по себе. Он продолжал шататься по деревням, собирал нужные сведения, перетаскал у меня почти всю бумагу и все перья, извел целый флакон чернил, а я всецело предался невиннейшему занятию — охоте. С приятелем я не встречался по нескольку дней, а уток за это время переколотил столько, что не знал, куда с ними деваться. Вот именно про одну из этих-то охот я и хочу рассказать вам.
Дело началось с того, что однажды влетает ко мне в кабинет приходский дьякон и, увидав меня лежащим на диване, проговорил басом:
— Вы чего тут с боку-то на бок переворачиваетесь! Вставайте-ка поскорее да на Тарханские болота поедемте.
— А что там случилось? — спросил я.
— Вставайте, вставайте!
— Да что случилось-то?
— А то, что уток стрелять надо! Столько уток, что отродясь не видывал!
— Правда ли? Верить-то вам ведь надо с некоторой осторожностью…
Дьякон посмотрел на меня и словно удивился.
— Что смотреть-то! — проговорил я. — Мало вы меня обманывали! Давно ли во Львовку возили! Тоже говорили, что дупелей чуть не миллионы, а на деле вышло, что ни одного не видали.
— То Львовка, а то Тарханские болота! — вскрикнул он и даже зачем-то прищелкнул языком.
— Какая же разница?
— А та разница, государь мой, что львовские болота на открытом месте, а тарханские в лесу. Да что вам, лень, что ли, с диваном-то расстаться?
— Нисколько.
— А коли не лень, так собирайтесь, а я пойду велю лошадей заложить.
И, не дождавшись ответа, дьякон с шумом вышел из комнаты.
Через полчаса, не более, мы сидели уже в тележке и ехали по направлению к Тарханским болотам.
Был третий час пополудни; солнце пекло немилосердно, пыль поднималась целыми облаками, и так как ветра не было ни малейшего, то пыль эта следовала за нами, окутывала нас со всех сторон и мешала свободно дышать. Несмотря однако на это, дьякон был в восторге. Он выкуривал одну папироску за другою и болтал без умолку.
— Часов в пять мы будем на болотах, — говорил он. — К тому времени жар схлынет; мы возьмем вечернюю зорю, а ночевать отправимся к Степану Иванычу Брюханову, на мельницу. Туда и лошадей отправим.
— Хорошо, если Брюханова на мельнице не будет, а если он будет там, то мы, пожалуй, стесним его.
— Брюханова нет, он в Москве.
— Так ли?
— Верно. Он к барону поехал лес покупать.
— Вот как! — проговорил я. — Даже знаете, зачем именно поехал?
— Еще бы мне да не знать!
— А вы с ним знакомы?
— Вот это отлично! — почти вскрикнул дьякон. — Детей его грамоте учил, а вы спрашиваете, знаю ли я Брюханова. Я даже на похоронах у него был. Когда покойница померла, так за мной нарочно присылали. Ведь дьякона басистее меня во всем околотке нет… То-то и оно!
И потом, немного помолчав, он прибавил:
— Хочу бежать отсюда.
— Далеко ли?
— В губернию махнуть хочу. Здесь, я вижу, никакого дьявола не выслужишь. Теперь дьяконов-то вовсе мало осталось, и мне в городе стоит только одну свадьбу повенчать, так купцы с руками оторвут! Купцы ведь любят горластых.
— Будто это не вывелось?
— Что? — переспросил дьякон.
— Любовь к горластым дьяконам?
Но вместо ответа дьякон как-то удивленно глянул на меня и только покачал головой: «Чудак, дескать, ты большой руки!»
Едва однако успели мы отъехать две-три версты, как позади нас послышался стук экипажа. Мы оглянулись и увидали догонявший нас тарантас. Тройка рослых серых лошадей крупной рысью катила тарантас по гладкой дороге, поднимая целое облако пыли. Дьякон долго всматривался и наконец проговорил:
— А ведь лошади-то брюхановские!
— Его и есть, — подхватил кучер.
— А вы говорили, что он в Москве.
— Стало быть, вернулся.
Действительно, ехавший в тарантасе был не кто иной, как сам Степан Иваныч Брюханов.
— Стой! Стой! — закричал он кучеру, поравнявшись с нами.
Лошади были немедленно остановлены, и как только поднятая экипажами пыль миновала, мы вступили в разговор.
— Здравствуйте! — заговорил Степан Иваныч. — Далеко ли пробираетесь?
— На охоту. А вы?
— Да вот сюда, к баронскому управляющему.
— В Белгазу? — спросил дьякон.
— Да, в Белгазу.
— А мне сказали, что вы в Москве.
— Я из Москвы и еду. Только сейчас из вагона.
— По делу ездили?
— Мы без дела не ездим.
И вслед за тем, сделав самую приятнейшую улыбку и как-то особенно лукаво прищурив и без того уже узенькие глазки свои, он проговорил, потирая руки:
— Поздравьте-с.
— С чем? — спросил я.
— Лесок у барона купил; изволите знать тот, который к моей меже подходит? За тем самым и в Москву ездил-с.
— Дорого купили? — спросил дьякон.
Лицо Степана Иваныча мгновенно приняло озабоченный вид.
— Ох, уж и не говорите! — вздохнул он. — Погорячился… выждать бы следовало, а у меня, словно у ребенка, терпенья не хватило.
— На сруб? — спросил я.
— На сруб.
— Почем за десятину?
— По сту рублей-с.
И Степан Иваныч даже закрыл глаза, между тем как дьякон разразился громким хохотом.
— Ты чего же хохочешь-то, кутья проклятая! — обиделся Степан Иваныч. — Ну, чего ржешь-то, словно жеребец какой!..
— Да как же не ржать-то! — кричал дьякон. — Сто рублей дорого! Тут вот, около нас, Полозов тоже свой лес продал — супротив баронского-то хворост, да и то по триста рубликов сгладил… вот что-с!.. А во сколько лет вырубить?
— В двадцать, — ответил Степан Иваныч.
— С порослью?
— Известно, с порослью.
— Чрез двадцать-то лет у вас новый лес вырастет, опять руби!
И дьякон снова разразился хохотом. Но на этот раз Степан Иваныч не обиделся, а напротив, даже сам присоединил свой тоненький старческий хохот к громкому хохоту дьякона, заслыша который захохотал даже и кучер Степана Иваныча. Но хозяин остановил последнего.
